Но это все не имело абсолютно никакого значения. Только я и Кириакос, навечно вместе, остальное — не важно. Скоро начали собираться гости, сердце у меня колотилось. Я вся вспотела от жары и радостного предвкушения и боялась испортить платье.
Кто-то закричал, что вдали показались Кириакос и его семья. В воздухе витало возбуждение, это чувствовали все. Однако Кириакос влетел в дом, нарушив традиционный порядок и торжественную церемонию. На долю секунды какая-то наивная часть меня решила, будто Кириакос сгорает от любви и не может дождаться конца длинной церемонии. Но скоро иллюзии развеялись.
Его лицо пылало от гнева, он набросился на моего отца и прорычал, тыча ему пальцем в лицо:
— Мартанес, ты оскорбляешь меня, если думаешь, что я приму участие в этой свадьбе!
Мой отец совсем растерялся, а его нелегко застать врасплох. Люди часто упрекали меня за острый язык, это, дескать, не подобает женщине. Но мне было далеко до отца, который мог нагнать страху на мужчин в два раза крупнее его. Ирония судьбы: я была слишком высокого для женщины роста, а мой отец слишком низкоросл для мужчины. Через пару мгновений отец взял себя в руки и снова обрел привычный грозный облик.
— Еще как примешь! — воскликнул он. — Мы же сговорились! Мы собрали приданое!
Судя по лицу стоявшего рядом нарядно одетого отца Кириакоса, для него все происходящее тоже было сюрпризом. Он положил руку сыну на плечо и спросил:
— Кириакос, что случилось?
— Вот что! — ответил тот, показывая на меня пальцем.
Его взгляд метнулся в мою сторону, я даже пошатнулась, будто от пощечины.
— Я не намерен жениться на дочери Мартанеса, потому что она шлюха!
Люди вокруг заохали и зашептались, лицо моего отца побагровело:
— Ты хочешь оскорбить меня? Все мои дочери непорочны! Они девственницы!
— Правда? — спросил Кириакос, поворачиваясь ко мне, — ты девственница?
Все резко посмотрели на меня, и я побледнела. Во рту пересохло, я потеряла дар речи.
Мой отец всплеснул руками, эта абсурдная ситуация довела его до белого каления:
— Скажи им, Лета. Скажи им, что ты девственница, мы покончим с этим и заберем обратно твое приданое.
Кириакос не спускал с меня глаз, в его взгляде сверкнуло что-то опасное.
— Да, скажи им, и покончим с этим. Ты девственница?
— Нет, но…
Но тут начался настоящий хаос. Мужчины орали. Моя мать рыдала. Гости были потрясены и наслаждались неожиданным скандалом. В полном отчаянии я собралась с силами и попробовала перекричать весь этот гвалт:
— Но это было только с Кириакосом! Сегодня мы сделали это в первый раз!
В это время Кириакос с пеной у рта доказывал моему отцу, что не собирается возвращать приданое, но, услышав мои слова, отвернулся от него и взглянул на меня:
— Это правда. Мы сделали это сегодня. Она отдалась мне легко и со знанием дела, как настоящая шлюха, умоляя взять ее. Нельзя сказать, скольким мужчинам она предлагала себя до этого и скольким предложила бы после замужества.
— Нет, — воскликнула я, — это неправда!
Но меня никто не слушал. Семья Кириакоса была в ярости от нанесенного им оскорбления. Моя семья выступала против очернительства, а отец всеми силами пытался сохранить хорошую мину при плохой игре, хотя прекрасно понимал — признавшись, я подписала собственный приговор. Для низших слоев общества секс до замужества не был чем-то из ряда вон выходящим, но наша семья занималась торговлей, мы старались подражать нашим клиентам в их лучших качествах и даже притворялись благородными. Добродетель девушки считалась священной и влияла на положение ее отца и всей семьи. Мое признание опозорило их всех и должно было повлечь за собой серьезные последствия, и Кириакос об этом прекрасно знал.
Он подошел ко мне, чтобы я могла расслышать, что он говорит.
— Теперь все знают, — тихо сказал он, — теперь все знают, чего ты стоишь.
— Это неправда, — всхлипывала я, — ты же знаешь, это неправда.
— Теперь ты никому не нужна, — продолжал он, — никому на свете. Проведешь остаток жизни на спине, раздвигая ноги перед первым встречным. А потом останешься одна. Потому что ты никому не нужна.
Я крепко зажмурилась, чтобы прервать поток льющихся рекой слез, а когда вновь открыла глаза, меня окружала лишь чернота.
Ну, не только чернота.
Передо мной еще ярче, чем раньше, странно и зловеще светились онейриды.
— Интересный сон, — сказал Второй, изобразив некое подобие улыбки. — От таких снов мы получаем много питательной энергии.
— Это неправда, — запротестовала я.
Щеки были мокры от слез, точно так же, как во сне.
— Это неправда. Вранье. Все было не так.
Сон не шел у меня из головы, затуманивая сознание, я уже сама ни в чем не была уверена, но все же настоящие воспоминания победили, и я смогла восстановить в памяти тот день. Я вспомнила, как мы с Кириакосом украдкой целовались за амбаром, а потом пошли каждый своей дорогой, радостно думая о том, что скоро станем мужем и женой и нам предстоит незабываемая брачная ночь. Так оно и случилось. Я не теряла девственность в спешке, опершись руками о стену. Не торопясь, мы исследовали и узнавали тела друг друга. Он был сверху и все время смотрел мне в глаза, а не в спину. Он сказал, что я — его жизнь. Что во мне заключена целая вселенная.
— Это вранье, — уже более уверенно повторила я, в упор глядя на онейридов. — Все было не так.
Я знала, что права, но мне необходимо было повторить это вслух, чтобы убедиться в истинности собственных слов.
Первый небрежно пожал плечами:
— Какая разница? Я же сказал тебе: мать показывает правду. А сны? Сны — это всего лишь сны. Они могут быть правдой, а могут быть ложью, мы в любом случае питаемся их энергией. А что до тебя…
Он улыбнулся такой же омерзительной улыбкой, как и его брат-близнец.
— Ты будешь видеть сны… сны… сны…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я оказалась в Сиэтле. Слава богу, в современном Сиэтле. Мне совершенно не хотелось очутиться где-нибудь в районе четвертого века, хотя я все равно боялась жуткого видения, которое онейриды приготовили для меня на этот раз.
Мало того что я оказалась в Сиэтле, я еще и увидела Романа. Он припарковался на Черри-стрит и протискивался к центру площади Пионеров сквозь толпы туристов и местных жителей, наслаждавшихся ясным осенним вечером. На этот раз я сама во сне не присутствовала, оставаясь сторонним наблюдателем: я следовала за Романом, как призрак или камера, снимающая документальный фильм. Мне хотелось заговорить с ним, как-то дать знать о своем присутствии, но у меня не было рта. У меня вообще не было формы в этом видении, только сознание.