До последнего мига - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Поволяев cтр.№ 38

Остаётся только одно — после демобилизации самому выяснить, что случилось, почему Ирина молчит? И жива ли она вообще?

С годами образ её как-то устоялся, обрёл законченную форму, одни черты усилились, сделались значимыми, выдвинулись на первый план, другие, наоборот, чуть угасли, отступили в глубину, и этот усиленный законченный образ вызывал у Каретникова приступы тоски, мучительного ожидания, он ведь, несмотря на войну и смерть, на то, что имел тысячу возможностей огрубеть, окостенеть, обратиться в чёрт знает кого, сохранил тонкую кожу, способность реагировать на всё, даже на самые малые уколы, комариные укусы, на невнимание и наплевательское отношение, он даже более — стал ранимее, чем был раньше. Ему иногда казалось, что он выдумал Ирину Коробейникову, что никогда такой не было на свете и вообще ничего не было ни той холодной ночи, ни шкафа, который ему пришлось рубить тупым, ни на что не годным топором, ни буханки; липкого тяжёлого хлеба, разрезанной пополам, — ничего этого не было.

Но тогда откуда же эта непроходящая тоска, которая не дает покоя?

Нет, Ирина была. Она — не сон, не одурь туманная, которая, случается, одолевает иного человека. Она — явь.

И вот ещё что. Каретников, который раньше считал цирк чем-то очень обыденным, не выделял его из других искусств, стал с особым вниманием относиться ко всему, что имело отношение к цирку, жалел, что на фронт ездят только певцы, баянисты да разные чтецы, а циркачи почему-то не ездят, и пробовал даже как-то заикнуться об этом в политотделе дивизии, но его быстро поставили на место — не каретниковская это забота! Верно, не его…

А о Гарри Гудини, который был так люб Ирине, он даже заметку в одном старом журнале нашел. Каретников не знал, что за журнал это был, то ли «Нива», то ли «Ведомости» какие: в старой России выходило бог знает сколько «Ведомостей», начиная с русских, кончая нижегородскими, — у журнала не было ни обложки, ни корешка, ни титульного листа. Нашёл его Каретников на чердаке одной сельской школы, где он устроился с пулемётом и двумя напарниками: ожидалась атака немцев, и Каретников посчитал, что во время боя он обязательно должен быть у пулемёта… Как потом оказалось, это было правильно.

В ожидании атаки Каретников исследовал пыльный, пахнущий бумагой и мышами школьный чердак. Чего тут только не было: и ученические тетради — свидетели чьего-то рвения либо, напротив, пацаньего наплевательства и безалаберности, и истрёпанные, затёртые до дыр учебники, — Каретников думал, что фраза «книжку зачитали до дыр» изобретена для хлесткости, красного словца, а тут, оказывается, на самом деле книга может быть зачитана до дыр, страницы учебника буквально светились, были густо истыканы порами, укол на уколе, — и несколько комплектов газеты «Правда», и этот старый дореволюционный журнал. Каретников взял журнал в руки, открыл наугад и буквально попал в точку, он даже невольно поморщился от этого непредвиденного попадания: на странице той рассказывалось о Гарри Гудини.

У него возникло ощущение потери — чувство, которое рождается у нас, когда мы думаем о близких, оставшихся где-то в стороне, вне поля зрения, когда не знаем, не ведаем, что с ними, живы ли они, — вопросов много, а ответа нет, воспоминания эти нечётки и неопределённы, и неопределённость эта начинает мучить. Рот сохнет от недобрых предчувствий, язык распухает, в височных выемках поселяется боль. Так и у Каретникова — он не был исключением из правил.

Где ты, Ирина, что с тобой, почему не отвечаешь на треугольные фронтовые письма, помеченные штампами полевой почты и военной цензуры, иногда ещё каких-то иных мудрых просматривающих организаций?

Журнал тот с соответствующей данному случаю чопорной торжественностью сообщал, что на гастроли в златоглавую Москву прибыл «король цепей» (Ирина его ведь тоже «королем цепей» называла) Гарри Гудини — человек, под взглядом которого самая прочная сталь превращается в прелый картон, цепи рассыпаются на звенья, железная проволока по своей прочности уступает даже варёным макаронам. Одна честная компания — купеческая, между прочим, сплошь и рядом «первогильдийцы», богатая публика, так сказать, пригласила Гарри Гудини в свой круг отужинать — интересно им было пообщаться со знаменитостью, поглазеть, спытать: а умеет он это самое железо, допустим, есть… Как картошку иль, предположим, печёных рябчиков?

Гарри Гудини не умел есть железо — не картошка и не печёные рябчики это, а честная компания повела себя пренебрежительно, с ухмылками: не всё, оказывается, по зубам «королю цепей». А потом один ходячий червонец — богатый купец, у которого, кстати сказать, золотых червонцев было столько, что он мог ими выстелить дорогу от Москвы до Петербурга, на пари загнал фокусника в железный сейф. Очень интересно было Червонцу, сколько сможет Гудини просидеть в этом шкафу без воздуха. По его расчётам, минут через десять этот самый хвалёный фокусник должен будет замолотить кулаками в стенку сейфа, запросить пощады, но прошло десять минут — Гудини молчит, как рыба, даже не шевелится в железном шкафу, двадцать минут прошло — по-прежнему молчит, тридцать минут — ни звука. Ни царапанья, ни скребков, словно «король цепей» умер.

Червонец забеспокоился: а вдруг действительно Гудини — того… А? Тогда ведь Червонца к ответственности привлекут! Червонец перестал улыбаться, рывком поднялся с места, чуть ли не бегом понёсся к сейфу, отжал тяжёлую толстобокую дверь, распахнул её пошире, чтобы дать возможность воздуху сразу наполнить обескислороженное нутро шкафа, и в ту же минуту изумлённо откинулся назад. Вгляделся недоверчиво в темень шкафа: Гарри Гудини как ни в чём не бывало сидел в углу шкафа и потирал руки, потом потянулся, поднялся и вышел наружу — худенький, изящный, словно мальчишка, каких используют на побегушках, невозмутимый.

Оглядел Гудини честную компанию и сказал, что шкаф больше не пригоден для того, чтобы в нём держать деньги.

— Почему-у? — первым задал вопрос изумлённый Червонец, за ним этот вопрос повторили остальные купцы: действительно, какая связь между деньгами и тем, что в шкафу отсидел «срок» Гарри Гудини?

— Осмотрите шкаф и вы всё поймёте, — сказал «король цепей».

Купцы осмотрели шкаф и невольно зацокали языкам, будто недовольные белки: прочный надёжный шкаф в нескольких местах был продырявлен. Как и чем сделал дыры Гудини — одному богу да самому Гудини и было известно.

Наверное, права была Ирина: цирк — это интересно, умно, цирк если западёт в душу, то на всю жизнь, и правильно, наверное, сделала, что избрала эту профессию.

На улице было жарко — стояло самое пекло, середина июля, воздух был тяжёл, спрессован и совершенно не продувался, и тишь к тому же вызвездилась отчаянная. Такая тишина бывает лишь тогда, когда кому-то надлежит умереть.

Немцы не появлялись, медлили. Село, предчувствуя грохот, замерло, даже, кажется, сжалось, хотя сжаться оно никак не могло. Всё оно было со школьного чердака, как на ладони.

В такой тяжёлой тиши человек невольно тоскует о прошлом, стремится вспомнить всё лучшие дни, что выпадали в жизни, и часто не может вспомнить их, — в общем, состояние хуже некуда. Каретников почувствовал, что лицо у него сделалось мокрым. То ли от пота — в этой жаре невольно превращаешься в сырую тряпку, то ли от слёз. Но ведь он не плакал. Точно не плакал.