Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Синельников cтр.№ 42

Мне было известно, что ключи каждый вечер относят к коменданту, но я не знал, запирают ли весь замок или кордегардия остается отпертой. Ворота на замке, это наверно, но если и дверь из тюрьмы на двор тоже заперта, что с ней делать? Часовой будет спать, в этом нет сомнения, но если он проснется, что тогда? Разве не ожидать его пробуждения? Бррр!..

Наконец, двери, ведущие в башню, всегда открыты. Но если на ночь их запирают? А ведь это старинные, хорошо окованные железом двери. Обо всем нужно хорошенько разузнать. Наконец, когда приступить к делу? С начала зимы или позже? А морозы уже начались, и, кажется, в ноябре Ладога встала…

…До сих пор я был здоров. Одиночка меня еще не сломила. Но все-таки организм мой начал подаваться ― у меня страшно разболелись зубы. Хотя в моей камере чисто, даже очень чисто, но чистота эта не могла изменить климата, ― наоборот.

На острове было необыкновенно сыро, особенно на северной стороне, где сидел я и где никогда не показывалось солнце. Только впоследствии я убедился, что достаточно белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывается плесенью. А способ, которым поддерживалась в тюрьме чистота, можно было назвать радикальным или, вернее, мокрым.

Мало того, что стены белились по крайней мере два раза в год ― перед Пасхой и Рождеством. Через каждые несколько дней, а потом и ежедневно, ко мне приходил солдат со шваброй и мыл крашенный пол, причем никогда не вытирал его досуха, предоставляя сырости испаряться самой. Не удивительно поэтому, что в тюрьме появилась цынга, жертвой которой сделались мои несчастные десны. Впоследствии болезнь развилась до такой степени, что я вышел из крепости только с четырьмя зубами в верхней челюсти. Смешно было, но нельзя сказать, чтобы приятно, когда запустишь, бывало, зубы в черствый тюремный хлеб и оставишь в нем часть инструмента. Только вздохнешь и спрячешь зуб на память в коробку от табаку. Таким образом, у меня набралось их порядочно. Но так было только впоследствии, а сначала я испытывал лишь, почти ежедневно, те жестокие муки, которых шотландский поэт Бернс желал врагам своей родины. Страдал и скрежетал зубами, пока было возможно, а вырывать не хотел. Выпадут, думал я, и сами…

Моя новая камера № 7 находилась на противоположном конце коридора. Она соприкасалась с другой тюремной кордегардией, той самой, где помещался ежедневно сменявшийся караул и в которую мне, за всë время пребывания в крепости, ни разу не удалось заглянуть. Таким образом, мне снова приходилось жить в ближайшем соседстве со стражей. Видно, меня стерегли как следует. Это очень лестно, но нельзя сказать, что выгодно для того, кто не сжился с царскими порядками да и вовсе не желает привыкать к ним. Моя новая комната ни чем не отличалась от прежней, только казалась посветлее и повеселее, – может быть, просто потому, что была более обращена на юг.

– Тут жил Михаил Александрович Бакунин, – сообщил смотритель, показывая мне мое новое помещение.

Никогда еще гофмейстер или церемониймейстер его императорского величества государя всея России никому не показывал исторической комнаты с таким удовольствием, с каким мой шлиссельбургский сановник открыл предо мною эту двухсаженную клетку. На лице его рисовалось и чувство собственного достоинства по поводу того, что ему пришлось быть тюремщиком такого знаменитого человека, как Михаил Бакунин, и величественная вежливость, и, наконец, гордость за того, кому выпала на долю высокая честь – сидеть в камере Бакунина. Однако, что касается меня, то простак ошибся: положим, я не раз слышал о русском революционере, отце анархистов, но не был знаком с его деятельностью настолько, чтобы почувствовать всю важность положения.

Живы и свободны! Все существо мое так и рвется излиться в одной благодарственной песне! Еще есть что-то, связывающее меня с давно утраченным мною светом, луч которого проник, наконец, ко мне в глубину Ладожского гроба… Из каждого слова этого связывающего меня с живым миром куска бумаги исходит утешение, любовь, вера, надежда:

«…Я понимаю и чувствую весь ужас твоего страдания, и ни на минуту, мой дорогой, ты не выходишь из нашей мысли и нашего сердца… О! если бы ты мог проникнуть в это мгновение в мою душу и узнать, что я чувствую, чего желаю!.. Ибо никогда, никогда я не утрачу веры в то, что честно, законно, свято»…

С этих пор часть, лучшая часть моего существа, жила далеко, далеко, за гранитными стенами четырех шведских башен. Жила, правда, как в тумане, потому что разве возможно было узнать о чем-нибудь наверно из этих слезливых слов, прошедших сквозь сито жандармских управлений? И как долго все это просеивалось! Напишешь на Пасху, а на другой Пасхе получишь письмо с рождественскими поздравлениями. Доходили ли мои каракули в целости, этого я не знаю и поныне. Но все же переписка была для меня утешением.

Да, она служила целебным средством для моей больной души, но вместе с тем усыпляла мою энергию ― уж слишком хорошо мне было теперь. Уж я не рвался на волю с прежним упорством. Теперь меня перестали занимать исключительно планы побега. Впрочем, для этого вскоре явилось новое препятствие ― мое здоровье отказалось, наконец, служить мне.

Зубы разбаливались все сильнее, никакие лекарства не помогали. День ото дня усиливался кашель, по временам с кровью, – я был уверен, что приближается конец. Вечная сырость, недостаток света и свежего воздуха должны были постепенно разрушить мой организм.

Впрочем, я не хочу слишком жаловаться на шлиссельбургскую тюрьму. У меня давно уже был кашель, хоть и не в такой степени, а co времени смерти матери и затем отца я был убежден, что у меня наследственная чахотка, и потому не обращал на него внимания. Может быть, потому я и жив до сего дня, что не лечился?..

Прошло еще два однообразных года, без каких бы то ни было попыток нарушить это однообразие, как с моей, так и с той стороны. Я точно окаменел в своем решении, а болезнь ничего не позволяла мне предпринять. Голода больше не было, потому что желудок у меня почти не варил, а лекарства почтенного Мясоедова мало помогали. Правда, мне велели как можно меньше сидеть, сделали для меня даже пюпитр, чтобы читать стоя, но доктор сказал, что это мало поможет – необходима «перемена положения». Да и я знал это как нельзя лучше, но только ни сам ни о чем не просил, ни мне ничего не предлагали.

Пюпитр сделался для меня новым развлечением, совершенно непредвиденным властями. Когда мне надоедало молчать, когда приходилось по нескольку дней не выходить на прогулку из-за болезни, слякоти или чего другого, когда я подолгу не видел человеческого лица, кроме молчащего служителя с обедом или чаем, и мною овладевало желание слышать человеческий голос, я начинал петь песни, для аккомпанемента барабаня по доске пюпитра, так что по всему замку шел гул. Никто не мешал мне, да и зачем? Ведь я был один во всем Секретном замке «его императорского величества».

…Весною 1870 года исполнилось семь лет моего пребывания в крепости. К моему удивлению, я все еще жил и начал даже новый десяток, дотянуть до которого уже не рассчитывал. Несмотря на неоднократные намеки в письмах, я уже давно не надеялся ни на царскую милость, ни на заступничество своего правительства. Тем не менее, чувствовал себя спокойно и весело, хоть постоянно прихварывал, кашлял, исхудал и сделался слаб, как ребенок…