Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 255

Я сказала, что меня он лично не задел ничем, но мне невыносимо тяжела стала атмосфера за столом и его тон с Олей.

С детски-виноватым видом отведя меня в сторону, он сказал:

– Я и с Таней по временам так говорил. Последний раз, например, из-за ее английского языка, из-за произношения слов. У меня плохой характер. Я очень тяжелый человек, тетя Вава.

Меня поражает и чарует в этой натуре смелая, беспощадная полнота искренности, когда он говорит о своих темных сторонах.

19 июня. 6 часов утра. Между камином и логовищем Мировича

Длинный четырехугольник светло-золотого утреннего света тянется по полу до самой террасы, где стоит Геруа. Отложу писание, уберу постель и стол, чтобы мог он проскользнуть вниз через мою усыпальницу без стесненного чувства. Как я ни стара, но при его ультраджентльменстве и природной застенчивости ему каждый раз, верно, неловко входить по утрам в дверь, ведущую ко мне. Однажды он застал меня в момент одевания и шарахнулся с виноватым видом. Внизу есть ярко освещенная по утрам, подлежащая ремонту “людская”. Она совсем пустая. У ее окна я провела уже два или три утра до общего завтрака и кофе.

“Людская”. У окна. Перед глазами большой участок колосистой травы. Нежная, розовато-коричневая молодость высоких колосьев вперемежку с листьями клевера, просвечивающимися косыми лучами солнца.

…Какая подлая, оскорбительная мысль промелькнула, вот уже второй раз, в моем сознании. Откуда она? Кто она? Кто в сложном конгломерате моего “Я” (но уже начавшем кристаллизоваться) смел допустить мысль, что я дорожу отношением ко мне Геруа еще и оттого, что он дал мне право чувствовать его опорным пунктом не только в душевном и духовном, но также в материальном мире. “Я хочу, чтобы вы обращались ко мне всегда, когда вам что-нибудь нужно, именно ко мне, пообещайте это”. Так говорил он, целуя на дороге мое ухо и дряблую щеку мою и руки.

Слезы не дают мне писать – слезы высокой незаслуженной радости и переполненного благодарностью и материнской любовью сердца. Дитятко мое, Геруа! Да помянет Господь Бог во царствии своем тебя и эти слова твои – но дай Бог, чтобы не пришлось мне именно к тебе ни с какой просьбой материального характера обратиться. Может быть, это и стало бы мне естественно и до полной неощутимости легко, если бы отсвет этой гнусной мысли не замелькал вокруг меня после того, как в первый раз подъехала твоя машина к подъезду тарасовского дома. Та зависть, то классовое чувство сорадования вызывали комически пошлые пожелания работниц: “Не грех бы, если б тысяченку вынул вам из кармана Ильинский. Ведь вы совсем обносились, а ваше дело старое – вам взять негде”. И засветилась, в других житейских преломлениях, та же мысль у Тарасовых (конкретными надеждами, что не только на лето, но и вообще, навсегда Ильинский разгрузит от меня их квартиру).

23 июня. 7-й час дня, тропически знойного

В Москве, по словам шофера, 34. Здесь не знаю сколько, но в часы безветрия под шатром деревьев накапливался удушливый зной. На открытых местах солнце жгло до боли даже через одежду. У настежь распахнутого широко окна галерейки, превращенной в комнату работницы, куда я пришла с чернильницей, уже прохладно. От дома на некошеный лужок, что перед окном, на клубничные гряды и дальше, на огород, упала длинная и широкая тень. Косые тени вперемежку с просветами вечереющего солнца легли и на всю Гефсиманию Геруа. Сам он уехал 2 часа тому назад в Москву – изображать – не спросила даже кого – в Малом театре. Тот репертуар, в котором он последние годы выступает, переигран, заигран и стал ему глубоко чуждым в его теперешнем настроении. То, в чем развернулись бы его творческие силы и особенности его таланта, широта и глубина его духовных запросов, ему дали бы образы Шекспира, Ибсена, Достоевского. А театр выпускает его только в комических ролях. Ему аплодируют, потому что он и в них талантлив. Но на это идет лишь четвертая часть его души и его артистических возможностей. Когда я говорила с ним об этом, он, при свойственной ему щепетильно-скромной оценке своего существа, слушал с устремленными вдаль загоревшимися глазами и принужден был сознаться, что я права.

Какой бы это был Макбет, Гамлет, Отелло, Бранд, Юлиан, Пер Гюнт, Раскольников, князь Мышкин, Митя Карамазов!

30 июня. Ночь

Тягостное, болезненное и непонятное впечатление от Ольги. Четкое ощущение, что она не хочет или не может так уладить лето под Звенигородом (куда звала меня с осени “до конца моей жизни”), чтобы я, даже оставшись безвыездно в Москве на июль – август, нашла у нее какое-то пристанище, угол, где бы стоял стол и кровать и что было бы избавлением хоть на какой-то срок от мучительного для обеих сторон симбиоза нашего с Аллой. Не могу связать сегодняшнее оповещение Ольги деловым, благоразумным тоном, как будто тут нет ничего разрушительного и противоречивого по отношению к ее планам и обещаниям в мою сторону.

9 июля

Ночь. Beato solitudine ^[865]. Леонилла на даче Аллы на Рижском взморье. Ее генерал в Архангельске. Во всей квартире только я да домработница с дочерью Тамарой.

Услышанное, увиденное, подуманное.

…“Стыдись, бабка Варвара, «тосковать» о природе. Сорок дней в это лето ты пробыла, можно сказать, в объятиях ее. И в такой глубокой и высокой близости к сыновней душе, тебе вверившей свое горе, свой путь”.

Господи, Боже мой! Вспомнились же эти строчки очень бледного, полвека спящего на дне памяти стихотворения, написанного, когда Мировичу было 24 года, в Алешне, в имении Линдфорсов, влажной, полной благоуханием цветущих лип ночью, полной непролитых слез молодой души, такой еще неопытной в “тоске земного бытия”.

…И еще неопытные, вопросительные слова тех же времен, родившиеся в такую же ночь в Алешне из забытого стихотворения. Помню сейчас только 4 строчки:

…И драгоценное воспоминание, совсем близкое: нежданные, горячие слезы Вали, помешавшие читать вслух стихотворения, которые дала ей прочесть. Мои. И на мой вопрос:

– До какого больного места души они дотронулись? – Ответ ее: – О, нет, я не о себе, я оттого, что это прекрасно.

Это дороже “славы”, подмигнувшей Мировичу в словах высокой марки писателя о Малахиевой-Мирович как о “самом крупном поэте из женщин-поэтов”.

…Геруа. Образ его неотступен, пока он идет под знаком “сени смертной”, он со мной, пока не отходит от могильного креста Тани. Но близорукость, низменность и пошлость мировосприятия целого ряда лиц, успевших каким-то образом перешепнуться, что Варвара Григорьевна “вкралась” – и еще такие же слова – в доверие Игоря Ильинского, уже приклеймили мне к соответствующей их уровню цели, с какою “старая Мирович” подошла к “знаменитому артисту”.