Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 201

Итак – вторым признаком слова “любить”, если оно заслуживает этого определения, является мимовольное внимание, неотрывное ощущение – каково живется другому. И неослабевающий к этому интерес. При сознании, что живется плохо именно из-за твоего присутствия, – болезненное ощущение обидной неестественности этого факта – но рядом с ним понимание, что Друг в этом нисколько не виноват. И фонды наши целы – только перестали отчисляться нам проценты. Временно: вот тут-то и появляется на сцену третий признак: глубинное сознание прочности, неизменности по существу отношения к тому, кого любишь. Потому что любишь в нем не доброго знакомого, приятеля, родственника, а данную, неповторимую Личность, сокровенное человеческое Лицо, однажды (или постепенно) принятое Тобою в ту степень близости, когда его радость повышает твое мироощущение в сторону радости, а горе его омрачает твою жизнь почти как свое. В последние строки, пожалуй, проскользнул и четвертый признак – расширения чувства своей жизни до постоянного сопереживания жизни любимых.

К этому нужно прибавить – следствие этого же признака – живое, действенное желание реально, а не только в душе, быть на страже материальных и духовных нужд Друга и жизненно реализовать эту свою дружескую потребность. Самая реализация, ее степень, ее возможность и невозможность тут не в счет. Слишком много вокруг нее преград, иногда не устранимых – недостаток сил, времени, материальных средств, собственные бытовые условия и т. д. Потенция реализации тут заменяет самый факт ее – как в наших отношениях с Ольгой, как в моем отношении в данный период к детям. Люблю их самой настоящей любовью – и радостью встреч, и вниканием в их жизнь, и сопереживанием всего, чем они живут, и сознанием глубинности и важности для себя моей к ним близости. При полной невозможности вносить в их жизнь какую-то реальную помощь, облегчение их нужд, ответ на их духовные и эстетические потребы (если не считать посещений раз-два в год Художественного театра). Но потенция моя в этой области, при всей крохотной ее осуществимости, велика и настоятельна. Как и потенция Ольги подкормить меня в прошлом, голодном моем году. Если потребность реализации совсем выпадает из комплекса, называемого любовью, – это признак заболевания чувства или временного анабиоза его. Если она совсем из него выпадает – это аномалия – безногая лошадь, бескрылая птица. Или же свидетельство о бедности.

И есть еще Любовь – опека, материнское чувство. У меня оно бывало (и есть) лишь к духовной области моих “детей”.

Ко мне оно было у Добровых Филиппа Александровича и Елизаветы Михайловны много лет, до самого конца их жизни. Было (и посильно есть сейчас) у Анны, у Н. С. Бутовой, у покойных памяти Михаила и Наташи, у “сестры Людмилы”, сейчас – у Т. В. Усовой. Была, несомненно (а за нее низкий поклон), такая любовь-опека у Леониллы к худо приспособленному для жизни другу юности. Была и прошла. Заменилась волею судеб безрадостной опекой без любви. Была и со стороны Аллы и любовь-идеализация, и теплое (!) участие, и потребность выявить его действенно, желание облегчить мою жизнь. Была и радость (взаимная) встреч, когда я не жила у них, встреч, где был нужен мой душевный опыт, моральная поддержка и понимание, и вера в ее чистоту, в ее творческий путь и косвенное участие в нем. Все это исказила, затемнила, изуродовала до неузнаваемости жилплощадь. Быт, бытовая зависимость, “приживательский ранг”. И старость со всеми ее печальными атрибутами. В результате Алла не может, не в ее это натуре, любить меня. Она меня терпит, и это уже для нее много.

7 ноября

Ночлег под кровом Усовых. В моем будуаре (он же на 3/4 столовая) праздничное пиршество молодежи, ужин “на 20 кувертов”. За мной в 8 часов прибежала, прилетела на крыльях раскаленной преданности Таня Усова. Фрейд непременно отыскал бы в градусах и темных ее отношениях “перенос” с Даниила, после разрыва с ним, на меня комплекса чувств, лишившихся привычного приложения их. Особенно доказательным такой перенос показался бы Фрейду после Таниного сна, где я ее спросила: “неужели она не знает, что Даниил мой сын?” Мне это было почему-то особенно приятно и очень важно. Я как будто и удивилась, но стала припоминать, что “уже догадывалась об этом” (Танины слова).

От 8 до 11 – три часа, неумолчно разбирали втроем – Таня, ее мать ^[704], я состав преступления Даниила. Обе думают, что “ему надо на коленях просить у них прощения” и за факт “измены” (это мысль матери), и за недружественную, небрежную, безответственно легкомысленную всю линию поведения с Таней начиная с весны. Мать больше потрясена этим событием. У нее поднялась температура – и растерянный вид человека, на которого свалилась скала и так его искалечила, что он лишен возможности выползти из-под нее и идти дальше. Был у меня около 30 лет тому назад такой момент – “Остеклевшим взором из-под камня рухнувшей скалы на свет гляжу и на всем, что было жизнь недавно, – знак иного царства нахожу”… ^[705] Такой мертвенный “остеклевший взор” появился у Таниной матери после того, как Даниил отошел от нее и от Тани. Но можно ли Даниилу считать себя ее убийцей, если она умрет в этом крушении своих надежды, веры и любви? Виноват ли Даниил, что олицетворял для нее Монсальват? Скорей, это ее вина, теперь его образ гнусной и страшной – бесовской харей, она потеряла доверие к Монсальвату (“он – обманщик и Монсальват его «обман»). Это мне знакомо (“Безрадостны вечности дали. А прошлое стало, как сон, где строила Горний Сион (он же Монсальват), где арфы Давида звучали”. Строчки, вызванные “изменой” Михаила, и еще: и трубный глас гремит из вечности и разверзлася земля. А происходит здесь то, что понимаешь потом, через годы и годы: измеряя лотом своих мук глубину свою (на это понадобилась “измена”), душа из ультраженской становится отнюдь не мужской! – а человеческой. Судя по силе, смелости и решительности самопреодоления – даже иерархически несколько больше, чем человеческой.

Таня, преодолевая боль своей очень глубокой раны, еще не вполне понимает, что это работа скульптора над своей формой, “чтоб мрамор начал жить в рождении втором”. С радостью вижу, что на лице у Тани нет печати разоренности, напротив – мужественное преодоление боли и даже торжество освобождения от цепей – нечто напоминающее микеланджеловского “Раба”. И когда мать произносит: “Неужели он не понимает, какое ужасное зло он нам принес”, – я все же чувствую, что для Тани отход Даниила не зло, а добро и необходимое условие ее духовного роста.

Позднее утро. Вьюга. Непреодолимая слабость (“старческое угасание”). Не знаю, жива ли Екатерина Васильевна, и с удивлением не нахожу стимула преодолеть слабость и вьюгу и добраться до Сивцева Вражка.

Нельзя заранее предвидеть, что пройдет через душу мою, “какое оружие” – если сейчас позвонят мне по телефону, что Екатерина Васильевна скончалась, но в течение этих двух суток я жду звонка не как горестного, а как торжественного за Друга моего – радостного известия. Томление предсмертных часов, когда они уже превратились в дни и ночи, как у нее, – великое испытание для каждой души. И я поняла, что в нем человеку лучше быть наедине со своей душой, быть во святая святых ее при встрече с Тайной смерти. Об этом мне сказало безмолвное, долгое пожатие руки сестры Екатерины, каким она простилась со мной и как бы отпускала меня от себя в мир, откуда раздались для нее такие чуждые ей мои слова: “Не уходите. Побудьте еще с нами”. На них она ответила укоризненным, строгим взглядом. И когда я еще какое-то время оставалась с ней и она открыла глаза и вдруг увидела меня, во взгляде ее была удаленность и недоумение. Вопрос, почему же я здесь, когда она со мной простилась. Из окружающих ей нужна была только близкая ей по сердцу, а не духовно племянница, к уходу которой она привыкла. И нужна ей была на этом отрезке ее земного пути от людей только их физическая помощь – подогреть кофе, передать чайник, из которого она утоляла свою предсмертную жажду, поправить постель. И больше ничего. В эти минуты, как на прежде освященной обедне, в душе совершается нечто, облекшееся в гимн. Да молчит всякая плоть и стоит со страхом и трепетом. И ничто же земное в себе да не помышляет – своим “не уходите” я нарушила эту потустороннюю тишину и справедливо была выключена из литургии смертного часа.