Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 200

21 октября. 12 часов ночи. За ширмой

Судьба нередко ставила меня в положение арбитра между людьми более или менее мне близкими. Это болезненная – как душевный процесс – и трудная по своей моральной ответственности роль. На этот раз я почувствовала большое облегчение, что “вина” Даниила по отношению к Татьяне совсем не так велика, как ей (и мне) казалось. Вся вина сводится к тому, что “сбился с тона” – не тем голосом сказал то, что имел право сказать. А сбился потому, что был переутомлен фронтом и ошеломлен нахлынувшим чувством к женщине, которая давно влекла его и красотой, и своей унисонностью в вопросах искусства, и влюбленностью в его личность и творчество.

25 октября. 11-й час вечера

Тишина и простор: Алла и Леонилла у Нины. Она очень больна. По-видимому, рецидив канцера. Отрадное в этом неожиданное для меня мужество и душевное сосредоточение Нины. Как это было, начиная с самой ранней юности, меня тянет к людям, к которым так близка великая загадка, называемая смертью. Тянет и их ко мне.

Малознакомая молодая женщина (дачное соседство) перед концом (она умирала от туберкулеза) попросила меня – лет 6 или 7 тому назад – навестить ее. И когда я вошла в комнату, где она лежала, спросила с детским доверием: – Как по-вашему, страшно умирать? – И прибавила: – Поговорите со мной о смерти.

От этого разговора нам обеим тогда стало легко и светло на душе.

Но не всегда так бывало. Однажды, еще в молодости – было мне 2425, – я вошла к умирающей старушке Асафье Антоновне, матери моих приятельниц Маши и Полины Урвачевых… и она испугалась меня, точно скелет с косой вошел. И с большим усилием, нехотя, расстроенно вздыхая и морщась, слушала Евангелие, которое я предложила ей прочесть (“Я воскресение и жизнь. Верующий в меня если и умрет, будет жив” и т. д.).

Вчера я вспомнила об этом, когда прочла в биографии Сурикова, как он встретил Толстого, приходившего к его жене, неизлечимо больной и близкой к смерти, – говорить “о Боге, о смерти, о душе и духе”. “Уходи, злой старик, – закричал он с верхней площадки, когда Толстой показался – уже в третий раз – внизу лестницы. – Уходи, и чтобы ноги твоей больше у нас не было”.

Нина приглашала меня. И есть у меня для нее набросок о жизни и кончине Наташи. Я думаю, что ей это будет внутренно по дороге. Но не удивлюсь, если Галина встретит или проводит меня по-суриковски.

31 октября

Ходила – напрягши все останки энергии – три раза к Павлович ^[702]. Искать через нее “труда и хлеба” (переводов и энэровского пайка ^[703]). Она была добра и приветлива. Но остался какой-то комичный и жалкий оттенок появления собственной фигуры на ее пороге. У нас с ней были три-четыре разговорных встречи. Она рассказывала о себе много и охотно. Но близости не создалось, и мы обе к ней не стремились. Комизм сегодняшней встречи в том, что я вошла как близкий человек. Не знаю, почему. Возможно, что меня подкупило и заинтересовало то, что она живет, по-видимому, бедно, несмотря на ее госиздатский пост, пайки, литературные заработки и т. п. И еще заранее я слыхала, как охотно она идет навстречу всем прибегающим к ее заступничеству. Поэтессу Мочалову, бесправную, как и я, провела в группком, создала возможность рецензентской работы, выхлопотала “венец, достойный желаний жарких” – энэровский паек.

3 ноября. Москва

Нет более растяжимого понятия, чем глагол “любить” (особенно на русском языке). Любят гречневую кашу, такой-то сорт колбасы, любят кататься на коньках, любят симфонии Шостаковича, стихотворения того или другого поэта, театр или цирк… Любят родину, красоту, правду. Любят невесту, жену, ребенка, друга. И когда этот глагол прилагается к чувствам нашим по отношению к человеку – он выражает нечто до того в каждом случае индивидуальное, до того многогранное и переливчатое из момента в момент, что для ознакомления с ним читателя иному романисту приходится исписать несколько дестей бумаги.

Но все же попытаюсь для выяснения этого слова, так часто мелькающего в человеческом обиходе, размежевать его на несколько категорий.

Я оставлю в стороне Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту, достоевскую Грушеньку с Митей (“грянула гроза, ударила чума, цикл времен завершился”). Не затрону грозового царства страстей пола и Дон Кихота с Дульцинеей. И Левина с Кити оставлю в покое. Пройду и мимо Данте и Беатриче, и мимо тех альковов, которыми заведует гений рода или мопассановская героиня и карамазовское “сладострастное насекомое”.

Я исхожу из письма сестры Людмилы, где она второй уже раз пишет, как она рада и как благодарна Алле за то, что “она любит меня”.

Вот тут я и натолкнулась на необходимость разобраться в том, что люди вкладывают в это – такое солнечное, такое высокое и такое ответственное слово. Беру его в приложении к Мировичу оттого, что ближе всего и полнее всего чувствую и постигаю точки его приложения в данном случае.

О том, что такое любовь – вне области пола, в ее обиходном, связующем и греющем человеческую жизнь значении, думается, каждый знает интуитивно. Только ее не надо смешивать с ходячей монетой благожелательности, человечности, приязни. Любовь, о которой я говорю, неразменный фонд. В отношениях между людьми пускаются в ход только проценты с нее и сопутствующая в днях, в каждом часе дня подсознательная уверенность, что фонд помещен в надежном, крепко и свято охраняемом месте.

Любовь, о которой я сейчас думаю, близка к понятию дружбы – но не всегда с ней сливается. Не может быть речи о дружбе между мной и безграмотной Денисьевной – но нет лучшего примера для иллюстрации отношений любви, как ее чувство ко мне и мой на него ответ. У меня другой комплекс, другие оттенки, но есть четыре признака одинаковых, по которым можно установить, что любовь здесь взаимна.

Вслушиваюсь, вглядываюсь в область, из которой черпаю свои мысли. И вижу там пространство, освещенное, как весенним солнцем, радостной улыбкой. Да, Радость. Вот он, первый признак – луч “звездного Эроса”. Когда люди разных возрастов, вкусов, привычек, темпераментов, разного уровня развития, но любящие друг друга слишком трутся друг о друга в тесных бытовых условиях, их чувство меркнет в чаду быта и фальшиво дребезжит от вибрации невыносливых нервов. Но довольно им попасть в более сносные условия или пространственно раздвинуться, как радость встреч не замедлит их удостоверить, что фонд их цел и невредим. Задерживались в обиходе – порой и надолго – только проценты. Таков характерный случай нашего прошлогоднего сожительства с Анной. Но и в эти трудные для нас обеих семь месяцев не переставал звучать второй признак – обоюдное вникание в то, как живется другу, и отсюда удвоенная трудность переносить сложившийся обиход.