Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 195

29 апреля

Денисьевна: “У нас, в Загорске, на рабочей карточке тое все написано: будто и того, и другого по килу, по два выдают. А всем – только хлеб. По служащей – 450, по рабочей – 550. Что же сделаешь? Не с кого спрашивать. И то – слава Богу. Хоть он и никудышный, хлеб-то – намнут картошки гнилой в него почем зря, а ржаной мучицы на кило, говорят с полфунта – а чего не хватает – горох, отруби. И все бы хорошо, и за это спасибо, если бы вовремя выдавали. Трудно за ним стоять, в том главная беда. Часов по 5-ти и больше выстоишь, пока дождешься. То с 2-х-3-х часов ночи стоишь до утра, то с 7 часов вечера до полуночи. Ни тебе посидеть, ни тебе поработать, все время идет на стоянку да на усталь…”

Социальные контрасты. Дионисия живет в семье, где все на “хлебных” должностях (одна сестра – контролер продуктов в ларьке, муж другой где-то “ответственный работник”). Дионисия: чего-чего у них только нет! Масло кирпичами. И мука, и крупа. Без сахару, без конфет никогда чаю не пьют.

– А вас когда-нибудь угощали?

(Она у них “домовничает”, привязана к дому, должна стеречь, когда они выходят.)

– Меня-то? Раз как-то угощали. Варвара (одна из сестер) когда-никогда конфетку сунет. Бог с ними. Я не завидую.

Тарасовская кухарка (шепотом, с оглядкой, когда я на кухне кончаю второе блюдо и на тарелке остается кусочек засушенной печенки, которая мне не по зубам): – Печенку эту вы кушать не станете? – Не могу. Нечем есть, Ульяна Никитична. – Так дозвольте мне.

Берет рукой кусок с тарелки и с жадностью поспешно прожевывает.

– Несытно вам живется?

– Прямо скажу, голодно. Супу – тарелка. От второго – мясо, рыба – молодым. Нам с няней картошка, что возле мяса. Понемножку. А то и вовсе нет. И хлеба не вволю. (У нее мрачный, заробевший от суровой судьбы вид. Причина проголода тут главная в бесхозяйственности и многолюдстве.)

Депутат Верховного Совета запирает в шкаф от услуживающей ему знакомой и подчеркнуто честной женщины свои “лимиты”. Черствеют батоны так, что их нужно раскалывать. Накапливается сладкое (ему нельзя сахару, у него сахарная болезнь). А женщина пьет “голый” чай. Не жалуется. Привыкли все к социальным контрастам.

Ирис. Брат и невестка перестали “угощать” Ириса, когда она на полсуток приезжает из Серебряного Бора, где поселилась с матерью, уступившей им комнату. И брат, и жена его – “хорошие” люди, далеки от скупости. Но “ожестели”. Это случилось и с Ирисом в сторону некоторых близких друзей. Исторический момент создал богатейшую почву для “невидения, забвения и окамененного нечувствия”.

5 мая

“Тяжела работа Господня” – это была одна из предсмертных фраз Вл. Соловьева. Он нес эту работу изо дня в день всю жизнь. И, умирая, не смел сказать, что сделал все, что нужно. Упомянул только, что она – тяжела. Тяжела. Это и есть – узкий путь и тесные врата, о которых в Евангелии. И крестоношение. У каждого свой крест, и выбирать крестов нельзя. Они очень индивидуальны. (Об этом хорошо у Жуковского – “Выбор креста”.) ^[695]

“Велика и кропотлива работа Господня” Л. Толстого. Начиная с дневников пятнадцатилетнего возраста, где отмечены и такие грехи, как “ударил кошку”, “валялся на кровати”, кончая теми строками, какие он дал прочесть мне в своем дневнике, о том, что он снова в тупике, в состоянии, близком к отчаянию. Он прибавил тогда, что вся разница между такими состояниями его в молодости и тем, о котором он записал вчера, сводится вот к чему: тогда я считал его безвыходным и начинал думать о самоубийстве. А теперь я знаю, что это закон духовного движения, закон волны – ее ложбинка и ее гребень. Точной редакции не помню, помню мысль и эти образы. И слезы на глазах Толстого, и теплое, доверчивое выражение в них. И его близость. (Он стоял за моим плечом, когда я сидя читала его тетрадь, и, почти обнимая меня, прикрывал рукой те строки, каких не хотел дать мне прочесть.)

Не всем дана возможность работы Господней в соловьевском, в толстовском смысле, но каждый обыкновеннейший человек из своей суетной и эгоистичной жизни может сделать отправную точку к этой работе. Каждый отрезок такой жизни, каждый день и любой час ее – моральной оценкой этой жизни, тоской об иных, непохожих на нее областях, устремлением к ним и таинственным внутренним деланием, которое называется “покаянием”, – отсюда и всю жизнь в конечном итоге можно сделать работой Господней.

Длинно пишу (гриппозная сегодня голова и даже температура). И похоже на какую-то пропись, давно знакомую. Но для меня она вечно нова – по тревожному смыслу, по принудительности.

9 мая. Зубово

Ужасная погода – сырость “пронзительная”. Мрак на небесах, грязь на земле. Грипп.

Хроника истекших дней.

Открытка из Симферополя от М. И. Кореневой, которую все друзья считали умершей. Муж ее за эти два года (зав. музеем в Ялте) умер. Она, слабенькая, плохо приспособленная к жизни, как-то выжила. В открытке: “постоянная мысль о смерти”. Внутреннего убежища нет. И внешняя поддержка в чужом городе случайна, ненадежна. Хотела обрадовать ее вестью, что дочь освобождена (попала в ежовское время в Няндому). Телеграммы в Крым не принимают. Но удалось телеграфировать дочери, что “мать жива” и адрес ее. “Какие тяжелые испытания” (из Наташиных предсмертных фраз).

1–5 июля

Ежедневное, с марта месяца начавшееся поджидание путевки в Ховрино ^[697]. Телефонное обещание, что она будет завтра. Распинающийся перед телефоном бедный профессор Сынопалов, растерявшийся от бесплодности трехмесячных “проталкиваний”; его пояснения, утешения, обетования, извинения и благодарность за терпение. Общий интерес к тому, когда же стрелка путей Мировича передвинется с улицы Немировича-Данченко на Октябрьский вокзал. Уже признаки нетерпения сотрапезников. Леонилла, удрученная перспективой как-то устраивать меня в Снегирях при отсутствии со стороны Аллы какой– нибудь на это ассигновки. Кадриль общей толкотни из столовой в кухню до обеда. Тоска предвечерних и вечерних часов, как всегда летом, если оно вдали от природы. Убегание пешком по бульвару или по Чугунному мосту под разными предлогами (к Ольге, к Затеплинским, в Зубово и к Анне).

11–12 июля. Ховрино

Ехала сюда вчерашним утром, как в застенок (для нервов и для души). Бывает так: без оговорок принимаешь “сужденное”. А что-то в душе твоей отталкивает принятое, и воля не до конца утверждает его. И точно на аркане тебя тащут, а не своей охотой идешь. И, пожалуй, если бы не доброта, с какой Таня (Усова) предложила меня сопровождать, я бы воспользовалась тем, что “некому проводить”, и осталась бы и заговорила бы с Тарасовыми о комнате в Снегирях, которую они на лето обещали мне. Я видела, что улаживать это им трудно и не хочется. Леонилла так наивно и неприкровенно радовалась ховринскому моему устроению, хоть ясно было, до чего мне непереносна мысль о больнице. Проверив за сутки на опыте, что нервы не помирятся с пребыванием – особенно с ночлегом – в палате, в которой есть и умирающие, и неопрятные больные – и все на расстоянии полуметра друг от друга, я решила, что в этой форме Ховрино уже не может быть сужденным, и сказала врачу. Врач, в локонах медового цвета, с блестящими карими глазами, с умело накрашенными губками и в “модельных” туфельках, вдруг прониклась ко мне участием и предложила не выписываться, а поговорить с директором. Но вполне согласилась, что пребывание в больнице для меня не только неполезно, а даже вредно, а санаторий же, по ее мнению, очень нужен. И она тоже поговорит с директором. И хотя я нисколько не прибегала к просьбам, а просто изложила “как все было то, что было” – с заявления, “почему я не в раю” до сих пор, директор пообещал через два дня перевести меня в санаторий. Для меня, конечно, деревня, снегиревские леса и горизонты неизмеримо более желанны, но от санатория не имею права отказаться, имея в виду Аллин кошелек. Наберусь терпения до 15-го числа.