Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - читать онлайн книгу. Автор: Александр Иличевский cтр.№ 146

Позднее даже сионистское зодчество Ротшильдов слитно увязывалось с тем, что раз они построили такой великий наш город, то почему бы им было не отстроить прилично и небольшую страну.

Мифы калейдоскопом отражали бурную историю города, в детстве они принимались за чистую монету и в силу вечной нехватки приключенческой и мистической литературы пестовались рассказчиками. В разных семьях можно было услышать различные интерпретации и дополнения. «А вот Бройды рассказывали, что ихняя бабка слышала то-то там-то и там-то». – «Ничего подобного, наш дед всё это видел собственными глазами». Чего там только не было, в этих глазах!

Особенное место в каталоге этих видений занимал Сталин, который воспринимался в городе не иначе как бандит и поджигатель. Моя бабушка Оля, у которой вся семья – двое детей, муж, мать, два брата – погибла во время голода 1933 года, вызванного коллективизацией на Ставрополье, называла Сталина убийцей и не принимала о нем никаких иных соображений. Уцелевшая нобелевская кирха, где однажды штормовой ночью на нас обрушился Бах, тоже относилась к категории «про Сталина». Кирха наша была своего рода памятником милости тирана, ибо по личному его указанию не была снесена и сохранила свой колокол благодаря письму лютеран, уповавших на то, что вождь не забыл о происхождении своей жены – бабушка Надежды Аллилуевой, избегая опустошения, посеянного Наполеоном, и надлома лютеранской церкви, в 1817 году в составе общины переселилась вместе с детьми в долину Ассурети. Протестантские колонисты устраивали в селеньях Апшерона шествия, во время которых распевали гимны. Говорили, что сам Ленин, любуясь Надеждой, ее прямотой и ласковостью, называл ее «совершенной швабкой».

Но самым главным был миф о девушке-нефти, развивавший воображение в сторону пылающей безбрежности. Этот миф стал единственной историей, которая не померкла с возрастом. Я слышал ее во множестве интерпретаций, мне самому довелось участвовать в ее обогащении. Впервые нам ее, захлебываясь восторженным ужасом, рассказал одноклассник Витька Головлев. Он отвел нас к гаражам за школой, где проходили стукалки до первой крови, где мы прятали свои «клады» и потом рисовали карты с указанием ориентиров, направления и числа шагов. Витька был весь красный, ясно было, что ему очень страшно и он хочет убавить свой страх, поделившись им с нами. «Ее нельзя поймать, потому что она вся вымазана с ног до головы нафтом и выскальзывает из объятий. Из объятий, понимаешь? И когда она выскальзывает, путник, прохожий снова хочет ее поймать. Но она чиркает спичкой, бросает, и он сгорает. На той стороне Баилова за три месяца собрали четыре обгоревших трупа».

Юг начиняет взрывчаткой эроса самый воздух, превращая его в воздух фантазий, готовых ежесекундно полыхнуть без видимого повода. Однако происхождение легенды о девушке, сочащейся нефтью, нами связывалось с еще одной историей, имевшей реальную историческую основу. Есть примеры, когда пророчество нарушает причинно-следственные связи. Например, моя бабушка Серафима в 1921 году жила вместе с семьей во Владикавказе. Отчим ее, комиссар 11-й Красной армии, после взятия Энзели был направлен туда работать в военный совет. По Владикавказу тогда ходил весьма мрачный слух о жутком несчастье, приключившемся в Москве. Говорили, что будто бы в столице «солидному мужчине предсказали, что ему отрежет голову женщина, и он в тот же день попал под трамвай, которым управляла вагоновожатая». Надо ли прибавлять, что мать Серафимы – Генриетта работала ассистентом в драмкружке при театре, где ставились пьесы обитавшего тогда во Владикавказе Михаила Булгакова?

«Ты ли выманил девушку-нефть из склепа в сады Гесперид белым наливом?» – писал в поэме Villa Petrolia Велимир Хлебников, вернувшись в свой угол в Морском общежитии после очередной долгой прогулки по холмам мыса Баилов. Строчку эту следует объяснить – в надежде, что одновременно приоткроется правда о самом будоражащем мифе города. Нобелевская Villa Petrolia некогда славилась своим дендрарием и плодовыми садами, среди которых особенно ценными представлялись яблоки, невиданный скоропортящийся белый налив, который в сезон продавали за серебро завернутым в папиросную бумагу. Остатки уже задичавшего белого налива застали и мы с Хашемом, когда лазали на давно заброшенную Villa Petrolia охотиться на девушку-нефть. Яблоки светились в темноте. Увлеченные Хлебниковым наотмашь (особенно Хашем) с подачи Штейна, мы были заворожены этим стихом и готовы один за другим дотла сгореть в объятиях нефтяной незнакомки. Напрасно пробродив по саду, отправлялись собирать разный хлам, рыться в кучах мусора, когда-то сброшенных с верхних этажей виллы, чтобы поживиться какой-нибудь медной чернильницей в виде верблюда (горб дромадера откидывался крышечкой). Но однажды мы всё же напугались. В некоторых местах сада можно было наткнуться на заросли анаши. Один раз мы увидели, как они ходят ходуном, и вдруг оттуда выскочил очумелый полуголый парень, который бил себя по спине и груди пучками травы. Испугался он не меньше нашего, схватил с земли рубашку. Мы метнулись обратно. «Бабочка, – сказал Хашем. – Пыльцу собирает». Забравшись по пожарной лестнице на обрушенную веранду, Хашем доставал простыню, вешал на перила, и мы садились на корточки, заунывно повторяли: «Дух Троцкого, явись, дух Троцкого, явись». Или: «Дух Блюмкина, явись». Или: «Дух Хлебникова, явись». При этом мы всматривались в серые складки ткани, нам представлялся призрачный барельеф, в котором должен был проступить облик искомого духа. Нам вдруг что-то виделось при набежавшем сквозняке – и мы отпрыгивали, потом я начинал скучать, а Хашем медитировать. Но однажды, уже в сумерках, на веранду влетела тень и, порхнув туда-сюда, ударилась о простыню. Остробородый Троцкий в пенсне и с рожками воззрился на нас, в клыкастом его рту застряла скомканным черным бархатом летучая мышь. Мы вылетели с веранды и приземлились только в километре у прибрежного шоссе.

Была и другая легенда, согласно которой на рассвете близ Крепости можно встретить спешащую вниз к набережной нагую девушку. Она вовсе не связывалась с девушкой-нефтью и обгорелыми трупами, которые действительно в течение нескольких лет находили там и здесь по городу в смолистой луже прогоревшего нафта и надругательство над которыми объяснялось стремлением преступника затруднить опознание. Голая девушка спасалась от мучителей, спеша в околоток. До сих пор можно встретить на Форштадте две или три покосившиеся двухэтажные трущобы, расставленные по холму. Дома эти – остатки старой застройки Сабунчинского, привокзального квартала, полного публичных домов. Сутенеры каждую зиму ездили по городам России и давали объявления в газеты – что будто бы на лето-осень в богатый южный город требуются привлекательные продавщицы лимонада. Девушек приводили с вокзала в бордель, там отнимали одежду и паспорт. Некоторым удавалось вырваться – и голышом добраться до участка. Каждый раз после такого побега город глох от громкого шепота и долго не мог прийти в себя.

«В длинном платье наготы девушка-нефть похожа на ложку. / Она царствует, пока чувствует под пяткой нефтяной запас. / Нефть разделяет меня и ее. Нефть подступает к горлу» – так завершил свою поэму Хлебников.

Я уже тогда увлекался фотографией, накопил пятнадцать рублей и не расставался с фотоаппаратом «Смена». Желая хоть как-то расширить свое понимание этого чуда, я всюду таскал учебник по оптике. Видимый мир отныне был полон геометрии, весь головокружительно расслаивался на конусы перспектив и звездчатые проективные построения Дезарга, на кубистические углы и слои, на отражающие поверхности, насыщался оптическими плотностями сред, степенями кривизны, населялся гиперболоидами и параболоидами, повсюду мерцали сгустками фокусные поля, волнение на море теперь описывалось не штормовым баллом, а зернистостью, и по угловому размеру солнечной дорожки я высчитывал характерную высоту волны… Ночью торчал в ванной комнате, вынудив домашних пользоваться ночными горшками, и замирал от чуда, которое после увеличителя творил проявитель. Любимым развлечением было – на ощупь, зажмурившись, сделать отпечаток, затем разорвать его на восьмушки, пустить в проявитель, а потом потихоньку собирать по частям, переосмысляя увиденное.