– Материнский инстинкт не помогал, но заставлял быть осторожной. Я боялась. Мне казалось, что все дороги моего лабиринта ведут в тюрьму. И это было очень страшно. По-настоящему. Давление, от которого можно было сойти с ума.
Она чувствовала себя заключенным, которого ввели в камеру смертников, но почему-то не убивают. Пистолет был приставлен к ее затылку, холодное дуло прикасалось к голове, но палач не спускал курок. День, два, двадцать два. Спустя несколько месяцев она была так взвинчена, что хотела сдаться сама.
– Я постоянно болела. Организм изнашивался. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ведь даже самый жестокий приговор всегда гуманнее неизвестности.
Время от времени ей снился один и тот же сон. Муж брал ее за руку и подводил к длинному деревянному мосту.
«Смотри, – говорил он, – этот мост построил я. Будь осторожна – мне было не до перил…»
Мост был перекинут через глубокую пропасть и шатался от ветра. Идти, а лучше ползти по нему следовало чрезвычайно осторожно. Всякий раз, дойдя до середины, муж и жена почему-то останавливались и, вместо того чтобы продолжить путь, подходили к краю. Алексей брал Татьяну за руку и предлагал сесть. Она жутко боялась, но повиновалась. Свесив ноги и застыв от ужаса, Татьяна Алексеевна смотрела, как далеко-далеко внизу шелестят малюсенькие голубые ели. Мост раскачивался, и от страха немели бедра. Она просила Алексея пойти дальше, но мужа больше не было рядом. В самый страшный момент ее жизни он вдруг исчезал. Она сидела посреди моста и понимала, что если только попробует встать, если только попытается приподняться на руках – мост этот тотчас качнется, и она упадет…
+
* * *
В апреле 42-го Красный Крест прислал еще один документ. На этот раз румыны предлагали к репатриации 632 советских солдата. Убедившись, что на нее никто не смотрит, Татьяна Алексеевна вновь пошла по списку. Один раз, два…
– Я прочла документ несколько раз, но Леши в нем не оказалось.
«Леши нет…»
«Он выздоровел?»
«Поправился?»
«Сбежал?»
«Лешу перевели в другой лагерь?»
«Он уже на пути в Москву?»
Она могла успокоить себя тем, что ее муж жив, могла попытаться убедить себя, что с Алексеем все в порядке, могла хотя бы попробовать сказать себе: «С Алексеем все хорошо… Слышишь меня? Слышишь меня, дура?! Посмотри в зеркало и скажи себе: с Алексеем все отлично! Скажи это тихо и спокойно… Выдыхай и говори… С Алексеем все хорошо…» Но нет, она не смогла. После нескольких месяцев колоссального давления Татьяна Алексеевна сдалась. У нее не осталось сил. Леши не было в новом списке, и Татьяна Алексеевна испугалась, что ее муж мертв…
– Как-то раз, заметив в коридоре Подцероба, я, вскочив из-за стола, побежала за ним.
«Борис Федорович, нам нужно поговорить!»
«Ты чего это такая взвинченная, Тань?»
«Мне нужно кое-что спросить у вас – это важно!»
«Слушаю…»
«Что будет с нашими военнопленными?»
«В каком смысле, Тань?»
«Что будет с нашими солдатами, которые в плену?»
«Почему ты спрашиваешь?»
«У меня, кажется, там муж…»
Подцероб внимательно посмотрел на нее:
«Где, Тань?»
«Нет, нет, я не уверена… Просто я давно ничего от него не получаю, и я вот подумала: а что, если он вдруг оказался в плену?»
«А… ну ты не беспокойся! Ты же знаешь, какие теперь перебои с почтой… Иди работай, все будет хорошо!»
«Борис Федорович, мой муж в румынском списке…»
Смертный приговор. Она построила город и построила площадь. Она построила кузницу и вырастила палача. Сама возвела эшафот и сама же на него взошла. Все это длилось буквально несколько секунд. Подцероб молча смотрел на Татьяну, и она понимала, что только что приговорила себя. Услышав про румынский список, Подцероб легонько подтолкнул сотрудницу к подоконнику и, осмотревшись по сторонам, тихо спросил:
«Ты уверена?»
«Да».
«Он есть в последнем списке тяжелораненых?»
«Нет, в последнем нет, но он был в том, что присылали в начале зимы, именно поэтому я и переживаю…»
«Забудь об этом!»
«В каком смысле, Борис Федорович?»
«Забудь, слышишь меня!»
«Но как я могу забыть?»
«Так! Он не вернется! Никогда не вернется, поняла?! Муж твой, скорее всего, умрет в лагере, а если ему вдруг удастся сбежать и перебраться к нашим – он тотчас попадет под трибунал! Черт, только этого мне не хватало! У меня и так тут работать некому! Чтоб никто об этом не знал, слышишь?!»
«Да, но Борис Федорович, что же с ним будет?»
«Ничего…»
Резким движением Подцероб взял с подоконника бумаги и пошел по коридору. Он еще что-то ворчал сам себе, и Татьяна поняла, что совершила судьбоносную глупость. Она сама казнила себя. И Лешу, и Аську.
– Теперь начальник обязан был написать отчет. Умолчав о моей истории, Подцероб, по сути, шел бы на должностное преступление, покрывая потенциального шпиона в стенах НКИДа. Шеф скрылся за одной из дверей, и я поняла, что до моего ареста (теперь уж точно) остается всего несколько дней…
+
* * *
СПРАВКА
по вопросу об обмене сведениями
о военнопленных
13 января 1942 г. на докладной записке т. Вышинского по вопросу обмена сведениями военнопленных воюющих против СССР государствами тов. Молотов написал:
«Не нужно посылать список (немцы нарушат всякие правовые и другие нормы)».
На докладной записке т. Вышинского по вопросу об обмене списками военнопленных с Румынией от 24 марта 1942 г., в котором предлагалось не отвечать на предложение Красного Креста об обмене списками, имеется отметка о согласии тов. Молотова.
На докладной записке т. Вышинского от 23 апреля 1942 г. о неоднократных представлениях болгарской миссии относительно сообщения сведений о германских военнопленных в СССР тов. Молотов написал:
«Не отвечать».
30 июля 1942 г. на докладной записке т. Вышинского по вопросу о предложении финского правительства об обмене списками военнопленных т. Молотов сделал пометку о своем согласии с тем, что отвечать на предложение Финского правительства (и соответствующую телеграмму Международного Комитета Красного Креста) нет необходимости.
31 августа 1942 г. по указанию т. Вышинского посланнику СССР в Швеции в связи с запросами шведского министерства иностранных дел относительно обмена списками военнопленных было рекомендовано на такого рода запросы не отвечать, а в случае, если шведы будут настаивать, сказать кому следует, что, в связи со зверским обращением гитлеровских властей и их пособников с советскими военнопленными, отрицательная позиция советских органов в вопросе обмена списками военнопленных сама собой понятна и не требует никаких объяснений.