|
Cтраница 20
«Боже мой, – подумалось в ту минуту, – ведь такое не приснится и в дурном сне. Веселое, шуточное, дружеское послание, песня, столько раз пропетая мне Володей, сегодня извещает о его кончине и передается в такой день по „Голосу“ из-за океана».
Назавтра я приехал на Малую Грузинскую. В квартире уже было полно близких и родственников. Подошел к Марине, обнял и склонил голову к ней на плечо.
– Сколько вы с ним… – сквозь слезы проговорила она.
Володя лежал в спальне, где и умер во сне. Я долго не решался войти, взглянуть на него… Наконец вошел. Слёз не было, но меня трясло как в лихорадке.
Я быстро вышел, не хотел запоминать его неживого… ‹…›
Где-то через месяц или полтора после Володиного ухода мне позвонил молодой композитор, я с ним еще не был знаком, представился – Владимир Матецкий – и сказал, что у него есть одна мелодия и что он хотел бы мне ее показать. Мы встретились. Я послушал. Мелодия была изумительна. Сразу, что называется, хватала. Когда я спросил, какая тема ему видится, Матецкий сказал, что не знает, мол, всё на мое усмотрение.
Я забрал кассету с его музыкой, пришел домой, стал слушать… И то ли потому, что все случившееся с Володей было очень живо, то ли по какой другой, неведомой мне причине, но, прокрутив несколько раз пленку, вдруг взял чистый лист и почти не отрывая ручки от бумаги написал:
Больше не встречу, такого друга не встречу, Такого друга, как ты, дарит жизнь только раз… И не излечит, ничто печаль не излечит, Мою печаль по тебе память сгладить не даст. Это был припев (самое главное в песне). Запевы тоже написал быстро. А дальше… С исполнителями всегда было трудно. Мы с Матецким не знали, кому отдать эту песню, которая, мы чувствовали, получилась классной.
Это осень 80-го. Тогда еще Александр Барыкин и Владимир Кузьмин выступали вместе и назывались рок-группа «Карнавал», но работали в ресторане гостиницы «Измайлово». А в те годы могли записываться на пластинку только те ВИА, что были при Москонцерте или каких-либо местных филармониях. Когда мы с Матецким показали «Карнавалу» нашу песню, то они тут же сказали «берем», но хорошо бы к ней «прицепить» еще три песни и выпустить миньон – так назывались маленькие пластинки типа заграничных «сорокапяток» (для ныне живущих молодых людей – это маленькие пластинки на 45 оборотов в минуту).
Записанные четыре песни были представлены на худсовет фирмы «Мелодия». Прозвучали все четыре великолепно, и все вроде как получали право быть на пластинке, но тут встал куратор фирмы «Мелодия» от министерства культуры и сказал, что песни все действительно великолепные, но вот той, что называется «Больше не встречу», на пластинке не будет. Его спросили: «Почему?» Он ничтоже сумняшеся сказал:
– Потому что эта песня посвящена Высоцкому.
Когда его спросили, а где это видно, что она ему посвящена, тот ответил, что это текст Кохановского, а все знают, что они дружили. Никакие уговоры не помогли, и миньон вышел без этой песни.
А летом 81-го я был пару недель в Сочи, и из всех ресторанов этого города по вечерам неслось: «Больше не встречу, такого друга не встречу…». Сарафанное радио в те годы работало превосходно…
Первое время после его смерти мне периодически снился один и тот же сон: будто он ушел из театра Любимова и организовал свой, и вовсю репетировал, и меня приглашал на премьеру, которая должна скоро состояться, и когда я от него уходил, он сказал вдогонку, чтобы я непременно был на премьере. «Ты-то ведь знаешь, что я не умер», – говорил он, провожая меня. Вот такой странный сон. С небольшими перерывами он повторялся несколько первых лет после его ухода. Потом перестал сниться…
Да, конечно, все эти запреты на его концерты, его песни, его роли в кино – роли, которые он хотел и мог блистательно сыграть, – всё это, безусловно, ранило его беззащитную душу, рвало ее на части. И все же серебряные струны своего удивительного дара, покорившего людей всех возрастов и всех профессий, дара, который не только наполнял смыслом его жизнь, но и сам становился его жизнью, дара, ниспосланного ему Богом, перед которым ему конечно же «есть чем оправдаться», струны этого уникального, бесценного, невероятного дара он все-таки оборвал сам. И это самая безысходная и невыносимая горечь, что охватывает меня, когда я вспоминаю Володю таким, каким я его знал.
P.S. Каждый раз, когда я слышал от Володи очередную посвященную мне песню (а таких было пять), меня не оставляла мысль, что надо бы тоже разродиться ответным посвящением. И такие попытки были, дважды я писал стихи в адрес друга, но они не сохранились. И хорошо, ибо были они, мягко говоря, несовершенны. И только после его ухода случилась песня, посвященная Володе, а много позже и стихи, которые вполне уместны в этих воспоминаниях о единственном моем друге.
НА РАССТОЯНИИ 1 Казалось мне – кругом сплошная ночь, тем более, что так оно и было. Владимир Высоцкий Бывает, вспомню Магадан, где я родился, но и где я вторично к тридцати годам свое отпраздновал рожденье, начав свой путь (почти с нуля) как журналист и стихотворец, и мне колымская земля сказала: «С Богом, иноходец!» Здесь были первые шаги трудны, но не от гипоксии в стихии северной тайги на самом краешке России, где ветер, вечно груб и шал, гулял в любое время года, где не хватало кислорода, а я свободнее дышал. Здесь посетил меня мой друг, чье творчество – сама эпоха… (Ему в то время было плохо — крепчал поклеп партийных сук.) Душой творца и скомороха он принимал иной недуг людской иль чей-нибудь конфуз то словно фарс, то словно драму своей судьбы, избравшей курс (притом отнюдь не как рекламу) тот, что держал его на грани паденья в пропасть грубой брани, где затаенная хула всегда обжечь его могла, как кипяток в закрытом кране. На грани той свой дар взрастив, канатоходцем без страховки, рискованно, но без рисовки, не раз хулителей смутив, презрев падение с каната, он шел — в том главный был мотив его души, его таланта, в том видел главный свой искус раскованный певец эпохи, ее почувствовавший пульс, поднявший истин тяжкий груз, познавший риска острый вкус, вдруг оборвавший песнь на вдохе… Я помню, как бродили мы тогда в весеннем Магадане среди рассветной полутьмы, скрывающей от нас в тумане дома, людей и те года, что встретим, как два сводных брата, не ведая, где и когда меж нами клин вобьет неправда. Наговориться не могли, не допуская, кроме тризны, что где-то там, в иной дали, вдруг разойдутся наши жизни. …Он будет всюду на виду, как датский принц на авансцене, незащищенный, на свету… И славы яркая арена закружит в замкнутом кругу той вседозволенности ложной, где, как в колымскую пургу, и некогда, и невозможно взглянуть хоть раз со стороны на самого себя спокойно… Он, словно в детстве пацаны, был не способен на такое. Он словно делался глухим к звонкам беды, звонкам опасным, а те, кто был в то время с ним, поладили с его напастью, заботясь больше о своем присутствии в ближайшем круге, чем о пытавшем на излом, сжигающем его недуге, с которым биться в одиночку поэт не в силах был уже и, может быть, в своей душе на том бессилье ставил точку. Один лишь Бог его уход отсрочить мог бы хоть немного, и сам поэт, ведя свой счет, с отсрочкой уповал на Бога… Еще, конечно, уповал на женщину своей судьбины, он с нею столько раз всплывал со дна погибельной пучины, сигналы SOS ей подавал, как в песне той про субмарину… Он лишь на Бога да Марину в своем спасенье уповал. Как в клетке, в суете мирской он пестовал талант свой редкий, подняться мог над суетой — не мог расстаться с этой клеткой. Я знаю, как он тосковал о тихом доме, о покое, но суеты безумный бал опять захлестывал волною. Его знак звездный Водолей адресовал ему, как тосты, безмерную любовь людей… …Чем ночь темней, тем ярче звезды. И вся грядущая беда была еще небесной тайной, когда мы встретились тогда, весной, в далеком Магадане. 2
Вернуться к просмотру книги
Перейти к Оглавлению
Перейти к Примечанию
|
ВХОД
ПОИСК ПО САЙТУ
КАЛЕНДАРЬ
|