Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Михайлович Сергеев cтр.№ 95

Разумеется, с точки зрения Каткова, для нациестроительства в многоконфессиональной стране религиозный критерий национальной идентичности не подходит (и в этом он радикально расходился с Аксаковым): «Ни христианство, ни православие не совпадают с какой-либо одной народностью… Как православными могут быть и действительно есть и нерусские люди, так точно и между русскими есть неправославные… Было бы в высшей степени несообразно ни со вселенским характером православия, ни с политическими и национальными интересами России отметать от русского народа всех русских подданных католического или евангелического исповедания, а также еврейского закона, и делать из них, вопреки здравому смыслу, поляков или немцев. Народы различаются между собой не по религиозным верованиям, а прежде всего по языку, и как только русские католики и евангелики, а равно и евреи усвоили бы себе русский язык не только для общественного житейского своего обихода, но и для духовной своей жизни, они перестали бы быть элементом в национальном отношении чуждым и опасным русскому обществу».

Педалирование Катковым языкового критерия национальной идентичности вместо религиозного во многом исходило из практической повестки дня. Формирование русской Большой нации из великороссов, малороссов и белорусов наталкивалось на проблему наличия среди последних двух немалого числа католиков, вовсе не желающих менять свою конфессиональную принадлежность, но в то же время не идентифицирующих себя как поляков, хотя католическое богослужение в Западном крае шло на польском языке и становилось орудием польского нациестроительства. Таким образом, проблема состояла в том, чтобы деполонизировать и русифицировать католицизм в России. Русифицировать предлагал Катков и иудаизм. Издатель «Московских ведомостей» был, кажется, единственным русским националистом позапрошлого столетия, абсолютно свободным от антисемитизма и видевшим в евреях чрезвычайно полезный элемент русской политической нации, недвусмысленно намекая на необходимость даровать евреям гражданское равноправие, ибо «евреи везде, где только признают их права, действуют в интересах политического единства страны». Ну и уж совершенно очевидной логика лингвистического национализма казалась Михаилу Никифоровичу в вопросе о старообрядцах, которым для вхождения в русскую нацию не нужно было даже преодолевать языковой барьер.

Катков резко критиковал национальную политику Российской империи, работающую на то, «чтобы выделить инородческие населения, поддерживать и развивать правительственными способами чуждые русской народности элементы, встречающиеся на ее громадной территории, и, наконец, в этой искусственной отдельности возвышать их над русской народностью… Образовавшаяся у нас система заключалась в том, чтобы правительственными мерами разобщать и, так сказать, казировать разнородные элементы, вошедшие в состав русского государства, развивать каждый из них правительственными способами не только по племенам, но и по религии… Известно также, что мы приобрели бессознательную склонность давать не только особое положение инородческим элементам, но и сообщать им преимущества над русской народностью и тем развивать в них не только стремление к отдельности, но и чувство гордости своею отдельностью; мы приобрели инстинктивную склонность унижать свою народность… Везде, где только отыскивался какой-нибудь инородческий элемент, в нем вызывали фальшивое и пагубное для него и государства чувство превосходства над русским народом. Русское становилось синонимом всего дурного, униженного, обиженного».

Несмотря на то что видимой целью такой политики было сближение и слияние инородцев с русскими, эффект от нее получился совершенно обратный, ибо «внимание к инородцам, принимавшее вид предпочтения, побуждало их для сохранения своего выгодного положения еще более отделяться от русских; кто захочет быть русским, когда выгоднее быть инородцем, когда слияние с русским народом равняется для инородца разжалованию? Нет ничего ошибочнее того мнения, будто политика, лишенная национального духа, ведет к сближению инородцев с господствующим народом. Она ведет к результатам, совершенно противоположным сближению. Она не закрепляет, а раскрепляет связь государственную. Привилегии, даваемые инородцам, предпочтения, им оказываемые, прямо противодействуют сближению их с русскими». В результате в России складывается парадоксальная ситуация, когда «не предпочтения, а только равенства… приходится просить русской народности в Русском государстве». Подлинная же «национальная политика состоит не в том, чтобы унижать чужое, а в том, чтобы возвышать свое».

Еще одним направлением легально-«журнального» национализма 1860-х гг. стало почвенничество, которое, исходя из идей А. А. Григорьева, развивали Ф. М. Достоевский и Н. Н. Страхов, гораздо более чем первый выходя за пределы литературы в узком смысле слова. Особенно это касается Достоевского. Национальное для него есть высшая ценность в социально-политической сфере: «Всякий русский прежде всего русский, а потом уже принадлежит к какому-нибудь сословию»; «право народности есть сильнее всех прав, которые могут быть у народов и общества»; «общечеловечность не иначе достигается как упором в свои национальности каждого народа. Идея почвы, национальностей есть точка опоры; Антей. Идея национальностей есть новая форма демократии»; «каждая нация, живя для себя, в то же время, уже тем одним, что для себя живет, – для других живет…».

Культурно-политическая программа Достоевского – типична для восточноевропейского националиста эпохи модерна, но осложнена российской спецификой, связанной с необходимостью преодоления социокультурного раскола русского общества в результате Петровских реформ. Оценка последних в этом контексте довольно сурова и близка к славянофильской: «Несомненно то, что реформа Петра оторвала одну часть народа от другой, главной… С другой стороны, мы чрезвычайно ошиблись бы, если б подумали, что реформа Петра принесла в нашу русскую среду главным образом общечеловеческие западные элементы. На первый раз у нас водворилась только страшнейшая распущенность нравов, немецкая бюрократия – чиновничество. Не чуя выгод от преобразования, не видя никакого фактического себе облегчения при новых порядках, народ чувствовал только страшный гнет, с болью на сердце переносил поругание того, что он привык считать с незапамятных времен своей святыней. Оттого в целом народ и остался таким же, каким был до реформы; если она какое имела на него влияние, то далеко не к выгоде его… Оттого петровская реформа принесла характер измены нашей народности, нашему народному духу… народ отрекся от своих реформаторов и пошел своей дорогой – врозь с путями высшего общества…»

В то же время Достоевский, в отличие от славянофилов, считал образованность, полученную верхами с Запада, необходимым элементом дальнейшего развития России. Ее будущее виделось писателем, вслед за Григорьевым, как синтез «народных» и «общечеловеческих» (европейских) начал, символизируемый фигурой Пушкина. С одной стороны, интеллигенция должна припасть в поисках вековечных национальных идеалов к «нетронутой еще народной почве»: «Русское общество должно соединиться с народной почвой и принять в себя народный элемент. Это необходимое условие его существования…» С другой – интеллигенция обязана передать народу свое европейское просвещение, ту сумму знаний, которую она накопила за «петербургский период».