Осиновый крест урядника Жигина - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Щукин cтр.№ 28

— Вот она, змея подколодная! — не сдерживаясь, отрывисто крикнул Павел Лаврентьевич и кулаком, в полную силу, грохнул по столу, по смятой бумажке, словно желал вбить ее в дерево, чтобы исчезла она бесследно, чтобы глаза ее не видели. — Вот он, сон! В руку! Марфой Ивановной! Еще и денег попросят! Ну, папаша, век твою дурь помнить буду!

Не находя себе места, он кружил возле стола, словно гонялся за невидимым существом, и даже руки протягивал, растопыривая пальцы, будто хотел кого-то ухватить за глотку.

Дверь кабинета Павел Лаврентьевич за собой не закрыл, и в просторный проем смотрел со стены коридора большой, в полный рост, парадный портрет старшего Парфенова. Рисовал его, по всей видимости, художник небесталанный, и Лаврентий Зотович взирал с холста на своего сына, как живой: взгляд из-под хмуро сведенных бровей суровый и жесткий, осанка гордая, а правая нога вольно отставлена в сторону, как у человека, уверенного не только в самом себе, но и в жизни; под усами, на красиво очерченных губах, покоилась снисходительная усмешка. Младший Парфенов, когда взглядывал на портрет, всякий раз не мог избавиться от ощущения, что отец сейчас, усмехнувшись, неожиданно заговорит:

— Она, сучка, перед тобой вертится, не дается, кусается, а я ее — хвать рукой за глотку! Все равно ершится, трепыхается! Тогда я второй рукой — хвать! Придавил, как клещами, она и подчинилась, никуда денется, теперь я ей хозяин!

Так он говорил о жизни и о том, что надо эту самую жизнь держать двумя руками за глотку, иначе она тебя самого задушит.

И следовал этому правилу неукоснительно.

Сын же этого правила принимать не хотел — с самого детства. И отца не любил, а когда подрос и многое стал понимать, эта нелюбовь быстро и незаметно переплавилась в глубоко скрытую ненависть.

Были у него для этой ненависти весомые причины.

Разбогатев на открытых приисках, которые приносили ему бешеную прибыль, старший Парфенов, словно узду сорвал и понесся во все тяжкие. Загулы устраивал такие, что Ярск вздрагивал, будто от землетрясения. Румынский хор содержал, и любил, чтобы певички перед ним показывали свои таланты в голом виде. Бывало, что проносилась по Почтамтской улице невиданная кавалькада: двадцать-тридцать троек, украшенных лентами, как на свадьбе, факела горят ярче уличных фонарей, пестрый народ в санях визжит, кричит и даже кукарекает, виртуозные балалаечники умудряются на бешеном скаку наяривать плясовую — и несется это орущее скопище за город, на дальнюю, потаенную заимку, как в преисподнюю…

Да уж, погулял покойный Лаврентий Зотович, всласть погулял.

Но одно правило соблюдал непререкаемо — дома у себя никаких пиров не устраивал и гостей, даже деловых компаньонов, никогда к себе не приглашал. Дома у богатого и разгульного золотопромышленника шла заведенным порядком совсем иная жизнь — строгая и тихая, основанная, как на незыблемом фундаменте, на беспрекословном подчинении хозяину. Ни жена, ни сын, а про прислугу и говорить нечего, не имели права не то что слово поперек сказать, но и посмотреть без нужного почитания.

Но слухи и сюда, через толстые стены каменных хором, все-таки доходили, и жена, конечно, знала о буйствах своего супруга на стороне, но молчала и, видимо, от этого молчания умерла довольно рано, оставив сиротой сына-подростка.

После смерти матери Павел еще сильнее возненавидел отца и стал мечтать: вот наступит день, споткнется родитель на своем жизненном скаку, упадет бездыханным, и тогда он, наследник, вступит в полные права и делать будет все по-иному, не так, как отец.

Но Лаврентий Зотович не упал внезапно, не свалился на скаку замертво, с жизнью он расставался долго, мучительно, словно медленно уходил в тягучую трясину, но все продолжал цепляться слабеющими руками за любую веточку, какая подворачивалась.

Не выцарапался.

Изматывающие головные боли доводили его до приступов бешенства, он орал, словно под ножом, все чаще хватался за ружье и палил по зеркалам, по статуэткам, расстреливал посуду в шкафах, и вся прислуга в страхе разбегалась, забиваясь в укромные уголки. Но нашлась храбрая душа — недавно принятая на службу кухарка. Подошла бесстрашно к хозяину, который только что перезарядил ружье, протянула руку, погладила по голове, приминая взъерошенные седые волосы…

И — невиданное дело!

Хозяин под узкой девичьей ладонью сник, съежился, положил заряженное ружье на пол, сам опустился на колени и тихо-тихо попросил:

— Руку не убирай…

С этого дня кухарка Марфа стала главным доктором самого богатого в городе золотопромышленника Парфенова. Местные медицинские светила, безуспешно лечившие Лаврентия Зотовича от головных болей, специально приезжали, чтобы поговорить с Марфой, надеясь услышать нечто особое, неизвестное им, но были сразу же разочарованы прямодушным ответом:

— Да не знаю я никаких секретов! Со страху руку протянула, а он успокоился, — и, улыбнувшись, глядя честными, искрящимися глазами, заверяла: — Я в лекарском деле ни капли не понимаю, а как получается, что Лаврентий Зотович головой мучиться перестает, когда я руку ему кладу, я и сама не ведаю.

От кухарской службы Парфенов-старший велел Марфу освободить, требовал, чтобы во всякую минуту она находилась рядом с ним, и скоро уже не мог обходиться без нее, как малое дитя без няньки.

Головные боли со временем прекратились, все думали, что дело пошло на поправку, но тут подоспела новая напасть, против которой Марфа оказалась бессильной — Лаврентий Зотович стал беспрерывно плакать и заговариваться. Никого не узнавал, а беседы вел с теми людьми, которые уже давно покинули этот грешный мир; долгие вел беседы, обстоятельные и порою выкладывал в умственном забвении такие прошлые секреты и тайны, что Парфенов-младший в страхе хватался руками за голову — а вдруг эти секреты и тайны за стены дома выползут?!

Раздумывал он недолго. Дал докторам денег и родителя отправили в скорбный дом, где он не пробыл и полного месяца, тихо умерев на казенной постели.

После смерти золотопромышленника, как и положено, вскрыли завещание. Павел Лаврентьевич только ахнул, когда узнал, что немалая часть денежных средств должна отойти кухарке Марфе. Вся ненависть, которую годами копил сын к отцу, опрокинулась теперь на безродную девицу; это по какому же праву и за какие такие заслуги свалилось ей прямо в ручки большое денежное счастье?! Закусился молодой хозяин, словно его среди белого дня обокрали. Пошел по судам и даже взятки предлагал судьям, но остался, как говорят в таких случаях, при собственных интересах: получила Марфа завещанные ей деньги — все, до копеечки. Павел Лаврентьевич возненавидел ее, как кровного врага.

Жизнь между тем остановки не знала, катилась дальше, и новые дни приносили новые события. Павел Лаврентьевич женился, но сразу же, еще и медовый месяц не закончился, понял, что жена ему нужна, как пятое колесо в телеге. Видимо, по этой причине — от нелюбви, детей у них не было. Но Павел Лаврентьевич не переживал, да и некогда ему было переживать — большое наследство требовало неустанной заботы. И он трудился не покладая рук, приумножая и без того немалые богатства. В неустанных своих трудах даже и не заметил, как за очень малый срок времени сам он изменился до неузнаваемости: властным стал, порою жестоким, и позабыл напрочь, что когда-то, глядя на отца, думал и верил искренне, что, вступив в наследство, по другому пути поведет дело и жизнь свою построит по-иному.