Старшая из них, Виктория, была на два года старше Николая и в данный момент, кажется, успела с кем–то помолвиться. Впрочем, вот уж это нас с братом не очень интересовало. Пожалуй, ее даже можно было назвать если не красавицей, то довольно миловидной девушкой.
Средняя внучка старого кайзера, София, была на год младше меня и на миловидную явно не тянула. Впрочем, и дурнушкой ее назвать было нельзя. Это определение могло подойти только к самой младшей, тринадцатилетней Маргарите. Я, например, просто не мог воспринимать этого нескладного лопоухого ребенка как женщину, мне она больше напоминала мартышку, но Ники, кажется, подобными интеллигентскими комплексами не страдал и сразу начал демонстративно оказывать малявке знаки внимания. Она поначалу сильно смущалась, но ближе к концу приема освоилась и даже начала чем–то таким интересным делиться с Ники. Ее старшие сестры с трудом скрывали недоумение пополам с недовольством, а наши сопровождающие из МИДа вообще не могли понять, что происходит.
— Ну и как тебе моя любовь с первого взгляда? — поинтересовался Николай поздним вечером, когда мы остались одни в выделенных нам комнатах Городского дворца, являющегося резиденцией кайзера.
— Потрясающе! — не стал скрывать я. — Меня аж зависть берет. Но если не секрет — почему ты выбрал именно эту замухрышку?
— Да, конечно, сразу видно, что красавицей она никогда не станет, даже повзрослев, — задумчиво пояснил брат, — но зато Маргарита сможет стать хорошим человеком. Собственно говоря, она им уже стала. А старшие — как сейчас пустышки, так на всю жизнь ими и останутся.
Ого, подумалось мне. Братец–то оказывается, не остался равнодушным к собственным возвышенным чувствам! Он — ну и дела! — ими проникся.
За следующие несколько дней я убедился, что Николай, может, и действительно что–то такое почувствовал. А может, и не совсем. Зато малявка вне всяких сомнений втрескалась в него по самые свои торчащие в разные стороны уши! Это было видно невооруженным глазом любому интересующемуся. В принципе, в этом не было ничего плохого, если бы не одно «но». Дело в том, что мать Маргариты, Виктория, была дочерью еще одной Виктории — английской королевы. Той самой, в честь которой была названа целая эпоха и которая через своих дочерей и внучек одарила гемофилией несколько царственных домов Европы. Та же Алиса Гессен–Дармштадская, она же императрица Александра Федоровна, в другой истории родила больного наследника российского престола. Правда, ее матерью была другая дочь королевы Виктории. А эта, жена кронпринца Фридриха, гемофилию вроде не разносит. Во всяком случае, и Вилли, будущий Вильгельм Второй, и его брат Генрих ею не болеют. Да и насчет потомства сестер Вилли я ничего такого припомнить не смог. Но все же мне стало как–то не по себе — а вдруг? Мало ли, окажется потом в наследниках российского трона точно такой же больной гемофилией цесаревич Алексей, что и в другой истории. С Алисой Гессенской Николай уже познакомился еще в восемьдесят четвертом году, но никакого интереса она у него не вызвала. Все–таки благодаря моему влиянию он сильно отличался от себя же в ином варианте своей судьбы. Но вдруг, если здесь он в конце концов женится на Маргарите, она тоже родит ему гемофилика?
Однако впадать в панику было еще рано, и я занялся тем, ради чего, собственно, и приехал в Германию, то есть охмурением Генриха Герца. Хорошо хоть для этого не пришлось ехать на другой конец Германии, в Карлсруэ — письмо и деньги на дорогу были посланы заранее, и Герц к моменту нашего визита уже ждал меня в Берлине. Я объяснил, что желаю развернуть широкие исследования возможности дистанционной передачи электроэнергии без проводов. Герц заметил, что это вряд ли возможно, но я его успокоил — мол, понимаю, что быстрых результатов не будет, но хочу начать предварительные исследования уже сейчас. В общем, на обработку Герца в нужном ключе у меня ушло два вечера, а результат получился уж всяко лучше, чем у ксендзов с Адамом Козлевичем. Охмуряемый обещал закончить свои дела в Германии и не позднее чем через полгода приехать в Россию.
— Жалко матушку, — заметил мне Николай, когда мы немного отдышались после пробежки до Приората и сели пить чай в его кабинете.
— Да, — согласился я, — действительно, она так старалась, падая в обморок, а поверил в естественность оного события один ты, хотя делала–то она это в основном для отца.
— Так ты считаешь, что это она не по–настоящему? Да, мне тоже что–то такое показалось.
— Разумеется! Когда теряют сознание, перед этим обычно не выбирают место, куда будет удобнее упасть. Но мы, не поверив в разыгранное перед нами представление, совершили благое дело. Больше маман в обмороки падать не будет — убедилась, что это бесполезно. А то ведь могла бы потом еще разок–другой упасть, да не так удачно, как сегодня. Опасно это при регулярном повторении, можно все–таки ненароком стукнуться затылком обо что–нибудь твердое.
— И что ты за человек такой, — вздохнул брат, — нет у тебя ничего святого.
— Еще как есть! Я просто его умело прячу, а не выставляю на всеобщее обозрение. Ладно, пошли лучше в мастерскую. Там в углу стоит недоделанная тележка для дельтаплана, у нее крепление к балке получилось неудачным. Установим на нее тот мотор, что все равно недодает мощности, только сначала вставим прокладки под головки для уменьшения степени сжатия.
— Куда она полетит без крыла сверху?
— Никуда, зато поедет. Это будут аэросани. Вон снега сколько навалило, на велосипеде уже не поездишь до весны.
— Эти твои аэросани будут всего одни?
— Да, на вторые у нас нет ни тележки, ни двигателя. Только почему они мои? От Гатчинского дворца до Приората и пешком дойти нетрудно. А вот ты до летного поля будешь ездить на этих санях, как белый человек.
— Надо же, никогда не подозревал в тебе альтруизма.
— И правильно делал — какой же это альтруизм? Я просто подлизываюсь к цесаревичу, неужели не заметно?
С утра скандал продолжился, но уже как–то вяло, без огонька. Я даже настолько расслабился, что пару раз зевнул, чем заслужил возмущенный взгляд маман. Зато Ники ничего такого себе не позволял. Он слушал императрицу очень внимательно и даже, кажется, пытался осмыслить услышанное. Вот ведь делать человеку больше нечего, право слово!
Наконец отцу надоел этот цирк, и он рявкнул:
— Все, хватит! Ники, Алик, бегом в мой кабинет, там с вами говорить буду. Минни (это он уже императрице), я им все по–мужски объясню, у меня быстро поймут.
И показал здоровенный кулак.
Маман, хоть она и вряд ли целиком поверила мужу, на всякий случай приоткрыла рот и ахнула. Мы с братом развернулись на месте и исчезли.
Отец подошел к кабинету примерно через минуту, запустил нас туда, зашел сам, прикрыл за собой дверь и сказал:
— Вот там чай стоит, правда холодный. Рядом в газете — хлеб и буженина. Поешьте, вам же вместо завтрака одни нотации достались. Посидите тут с полчасика, а потом аккуратно, через черный ход выйдете. И чтоб вас до вечера во дворце не было! В отряде, я знаю, Ники поесть дадут, не помрет с голоду. А у тебя, Алик, с этим как?