Венецианский бархат - читать онлайн книгу. Автор: Мишель Ловрик cтр.№ 49

Но, тем не менее, некоторым вещам не суждено погибнуть от насмешек и презрения. Все эти годы книга стихов Катулла незаметно, исподволь прорастала в темноте, словно гриб. Впрочем, о Катулле и его песнях поминали шепотом и в последующих веках… Самые просвещенные из вас наверняка заметили отдельные слова в творчестве Боэция ^[96] в шестом веке, равно как и один-два куплета, явно принадлежащие перу Катулла, но приписываемые Исидору Севильскому ^[97] и Юлиану Толедскому ^[98] в седьмом столетии. Из его трудов я лично заключил, что епископ Ратхер Веронский ^[99] прочел все поэмы Катулла в десятом веке, но доказать это не представляется возможным. А потом вновь наступило забвение.

Катуллу пришлось подождать еще немного: какие-то четыре сотни лет. То есть почти до наших дней, друзья мои. Один купец уже в наше время, году примерно в 1300, случайно обнаружил рукопись Катулла. Человек необычайно хорошо образованный для своего сословия, он вытащил стопку бумаг из-под меры пшеницы в одном из амбарных хранилищ Вероны. Он не имел ни малейшего понятия ни о возрасте, ни о ценности своей находки, и по дешевке перепродал ее торговцу бумагой, который заодно перепродавал и манускрипты. Торговец, вне всякого сомнения, заплатил ему по весу и, скорее всего, тоже не терзался особыми размышлениями на этот счет. Если бы он дал себе труд пересчитать листы, то обнаружил бы, что в стопке оказалось ровно сто тринадцать поэм.

Перед торговцем бумагой встал бы выбор: стереть ли старый шрифт и продать отличную старинную бумагу в качестве палимпсеста? ^[100] Или же отнести манускрипт какому-либо схоласту, чтобы понять, не будет ли он стоить дороже, если сохранить прежние слова? В этот решающий момент шансы Катулла на выживание вновь оказались мизерными.

К счастью, для Катулла наступило время благоприятных перемен. Мир как раз начал поднимать голову и потянулся к свету. Для тех, кто хотел читать, последние десять столетий не смогли предложить чего-либо вдохновляющего. А вот славное классическое прошлое, напротив, сверкало и переливалось в воображении ученых мужей, подобно алмазу в скальной породе.

И тут в руки одного из таких ученых попала рукопись Катулла; он тут же передал ее писцу, дабы тот скопировал ее на случай, если что-либо стрясется с оригиналом. А потом еще одному писцу. И еще одному, и так до тех пор, пока манускрипт не расцвел сотней копий самого себя. Как полагают, одной из них владел даже Петрарка. Мой собственный вариант – это бесценное сокровище. Совсем недавно его украсил Фелис Феличиано, и я принес его сюда, дабы сегодня вечером разделить радость обладания им с вами. Уже на этой неделе я намерен передать его Джероламо Скуарцафико, редактору, работающему на Венделина фон Шпейера, типографа из Германии, который привез с собой огромные машины и открыл здесь печатное производство, с нашего любезного благословения и под нашим же покровительством.

Да, это правда, что монопольное право, которое мы предоставили ему, аннулировано в связи со смертью его брата и что фон Шпейер сопровождал его тело обратно в Германию. Но его stamperia процветает по-прежнему или, по крайней мере, держится на плаву; работники ожидают его возвращения, каковое, насколько я понимаю, неизбежно. Я получил известия из Падуи, что он будет в городе через два дня, если ему не помешают шторма. А мне докладывают, что на озере Гарда вновь установилась прекрасная погода.

Таким образом, я намерен передать вот эту самую рукопись с поэмами Катулла в руки человека, коего надеюсь убедить дать им вторую жизнь в нынешние времена. Сто тринадцать поэм, написанных доселе неизвестным римским поэтом. Венделин фон Шпейер станет творцом собственного будущего, если согласится принять манускрипт, который я предложу ему.

Катулл раскроет души, подобно острому ножу, и, прочитав его, они более не закроются. Но Венделину фон Шпейеру понадобятся наши поддержка и одобрение, равно как и скрытая помощь. Принять это решение ему будет нелегко. В этих поэмах есть такие вещи… Что ж, я предоставляю вам самим судить об этом, господа. Если Венделин фон Шпейер решит напечатать Катулла, в качестве награды он получит не только всеобщую благодарность.

Мы должны помочь ему претворить эту рукопись в книги, дать моему единственному бесценному манускрипту три сотни блестящих наследников. А если он проявит некоторое нежелание или даже выкажет страх, тогда мы должны продемонстрировать ему, что напечатать Катулла для него безопаснее, нежели оставить его ненапечатанным. Мы дадим ему понять, что ответственность подобна дождю за окнами, – в большинстве случаев от него при желании можно укрыться, но однажды он застанет его врасплох, и спрятаться будет некуда.

На обратном пути в Венецию облака расступались перед ними. К тому времени, как Люссиета и Венделин добрались до Местре, теплый дождь уже закончился, оставив улицы сверкать лужами, дурманящими и вызывающими головокружение, словно разбитые зеркала. На следующий день воздух в stamperia оставался тяжелым и душным, насыщенным влагой. Венделин вытер пот со лба и принялся обходить своих людей.

Он ласково и ободряюще разговаривал с ними, с каждым по очереди, находя для них точно отмеренные слова благодарности. Он уделял внимание каждой операции, сколь бы малой она ни была, которую выполнял этот работник. Постепенно головы вновь склонились над матрицами и прессами, а снедавший их страх рассеялся, словно едкий дым, улетучившийся сквозь раскрытые окна. Спустя час в stamperia воцарился обычный шум: шорох бумаги, скрежет медных пластин, звонкие щелчки вставляемых в формы литых букв. Отовсюду доносился негромкий гул голосов.

Венделин же удалился в свой уголок, где, обессиленный, повалился в кресло, потирая плечи о его широкую спинку и стараясь делать это незаметно.

Нигде отсутствие Иоганна не ощущалось так болезненно, как в stamperia. Венделин вслушивался в разговоры своих работников, и ему отчаянно недоставало голоса брата, до боли знакомого, с таким же тембром, как у него самого, но который куда быстрее повышался в минуты раздражения или вдохновения, как, впрочем, и остывал. Он почувствовал, как на глаза ему наворачиваются непрошеные слезы, а в животе образуется липкий ледяной комок страха. Он потерял больше, чем брата, больше, чем совладельца или компаньона. Только сейчас он понял, что голос брата хранил для него последние воспоминания о доме. Венделин подумал: «За стенами fondaco я больше никогда не заговорю по-немецки. Я забуду родной язык и стану никем, существом без роду и племени, не венецианцем и не немцем».