Венецианский бархат - читать онлайн книгу. Автор: Мишель Ловрик cтр.№ 40

При мысли о stamperia и проблемах, которые ожидают его там, на него нахлынула усталость. Теперь, когда он до конца выполнил свой долг перед Иоганном и похоронил его, в душе у него поселилось опустошение. Пришло время принять на себя остальные обязанности, которые оставил ему брат. Столь поворотный момент между двумя большими задачами, вдруг сообразил он, раскачиваясь на коленях на холодном каменном полу, предлагает ему возможность сбежать.

«Я могу остаться здесь, – подумал Венделин. – Мне совсем не обязательно возвращаться». Но пустоту в душе внезапно заполонило желание услышать голос жены, увидеть ее глаза и ощутить, как ее руки обнимают его.

Он поднялся на ноги и зашагал обратно к Литтл-Хэвенз-Элли.

– Мне пора уезжать, – сообщил он своим родителям. – Меня ждет жена. И мое дело. И дело Иоганна, которое я должен продолжать ради него.

Родители вежливо кивнули в знак согласия. Они не стали провожать его до речного причала, а помахали ему вслед из окна своего дома. К тому времени, как он достиг реки, все его мысли были устремлены только к Люссиете.

Когда он спросил, что привезти ей на память о богатствах города, жена попросила подарить ей лишь его детский портрет. И теперь тот, взятый у матери и завернутый в овечью шерсть, лежал сверху на его вещах в дорожном сундуке. Мать была явно недовольна, отдавая портрет (Венделин с легкостью читал ее мысли – он будет все время находиться рядом с женой, так что это ей, матери, требовалось напоминание о нем). Он мельком взглянул на свое изображение, надеясь оживить воспоминания детства, которые с некоторых пор ускользали от него. Но рисунок был плох – выражение его лица на нем было неестественным, застывшим, каким-то неживым. И тут Венделина пронзила неожиданная мысль: «А вдруг я действительно был таким до того, как приехал в Венецию?»

Наконец-то он вернулся ко мне. Он провел в моих объятиях еще одну ночь в гостинице «Красные медведи», и уже на следующий день мы счастливо тронулись в обратный путь на юг. У меня было легко на душе, потому что он в одно мгновение показал мне, что простил мой эгоизм и трусость и что по-прежнему не догадывается о подлинных мотивах, заставивших меня остаться. Первое, что он сделал, – это положил ладонь на мой живот и с надеждой заглянул мне в глаза. Когда же я покачала головой, он прижал меня к своей груди и сказал: «Что ж, мы можем начать сначала прямо сейчас».

Много позже он поднялся с постели и подошел к своему кожаному саквояжу. Он отдал мне свой детский портрет, который я поцеловала, надеясь, что он поймет: ту его часть, которая принадлежит Шпейеру, я люблю так же сильно, как и венецианскую, при условии, разумеется, что его немецкая половинка останется рядом со мной в Венеции.

Я не стану утомлять вас описанием нашего обратного путешествия, поскольку оно было сопряжено с теми же самыми тяготами и лишениями, которые лишь усилились с наступлением по-настоящему холодной погоды. Вы должны сами постараться вообразить себе водопады, роняющие ледяные слезы с черных скал, озера, укутанные рваными сетями промозглого тумана, укусы снежинок на моих щеках, старух в шалях, привязанных к тележкам, словно трупы…

Представьте себе ужасы первого нашего путешествия, удвоенные, но подслащенные мыслью о том, что мы возвращаемся обратно в Венецию.

Спускаться с гор оказалось гораздо труднее, чем подниматься, поскольку дорога испортилась окончательно. Впоследствии мне казалось, что весь путь вниз по склонам Альп до озера Комо я проделала, затаив дыхание. И только когда горы отступили окончательно, превратившись в невысокие холмы, словно взбитый яичный белок, оставленный на солнце, чтобы он осел, я вновь ощутила, что становлюсь самой собой. А когда до нас долетел запах моря, а дома и церкви начали удивлять своим разноцветьем, я поняла, что страхи перед драконами, привидениями, морозом и вообще горами оставили меня. Но лишь оказавшись дома, на равнинах над Венецией, я почувствовала, как с плеч моих свалилась их тяжелая ноша и я вновь могу дышать свободно.

Но все-таки путешествие наше не было таким беспросветно печальным, как в первый раз. Случился в нем и один приятный момент. Когда мы уже миновали озеро Гарда, хотя я всей душой стремилась поскорее попасть домой, муж убедил меня сделать небольшой крюк и заглянуть в Сирмионе, где пятнадцать веков назад жил римский поэт Катулл. Видите, уже в то время мой супруг вынашивал идею о том, чтобы напечатать поэмы Катулла, те самые поэмы, которым вскоре предстояло самым коренным образом изменить нашу жизнь. В Венецию попал один манускрипт, и все ученые-схоласты заговорили о нем.

В Сирмионе нас встретили живописные развалины древней римской виллы. До нас здесь уже побывали Фелис Феличиано со своим другом, художником Мантеньей ^[76], и как-то вечером в таверне они рассказали об этом моему мужу. Сюда они приплыли на лодке и устроили пикник в тени развалин, воображая, без сомнения, будто дух молодого Катулла вселился в их пьяные тела. Ну и, разумеется, именно эта парочка громче и настойчивее всех убеждала моего мужа напечатать эту опасную книгу, хотя он еще и в глаза ее не видел.

Но даже при этом меня не разбирало особенное любопытство увидеть Сирмионе, поскольку мне то и дело казалось, будто ветер с запада приносит на своих крыльях едва уловимый аромат Венеции. Однако муж настаивал, уверяя меня, будто место выглядит замечательно и я должна посмотреть на него хотя бы раз в жизни.

В конце концов, хотя это обошлось нам в лишних два дня, я осталась благодарна ему за то, что он настоял на своем.

Если когда-нибудь я совершу ужасное преступление и вынуждена буду покинуть город, то единственное место в мире, в котором я смогу жить, это Сирмионе.

Там должны побывать все.

Оно забылось мечтательным сном на берегу озера, окутанное ореолом солнечного света, на небольшом, выступающем в море мысу, узком и вытянутом. В этом свете ближний берег выглядит почти прозрачным, словно карандашный набросок, стирая береговую линию вдали, отчего окружающая местность напоминает райский уголок, парящий высоко в небе на облаках и отражающийся в опрокинутой воде.

Мы прошли под арочными сводами, амфитеатром обступившими озеро, и хор птиц наполнил наши сердца сладчайшим пением и оживил наши души. Сирмионе поражал не только красотой своих цветов, но и благоуханной сенью апельсиновых и лимонных деревьев. Повсюду били подземные источники, и ветки гнулись от гроздьев плодов, в сердцевине которых теплилось солнечное пламя. То и дело мы натыкались на следы древности: мраморные колонны были сплошь изукрашены надписями.

Над головами у нас порхали воробьи, коричневые головки которых блестели, словно каштаны. Увидев птиц, я сделала себе мысленную зарубку, что должна рассказать о них Бруно Угуччионе и не забыть при этом упомянуть и об их северных собратьях, так напугавших меня своим странным бесцветным оперением. Но это были настоящие венецианские воробьи – самцы с грудками, испещренными черными пятнышками, и с серьезными шапочками. Их пушистые и нежные подруги держались на почтительном расстоянии и выглядели гораздо скромнее; их раскраска походила на выцветшую одежду, забытую за ненадобностью на чердаке.