Год некроманта. Ворон и ветвь - читать онлайн книгу. Автор: Дана Арнаутова cтр.№ 85

Пару глотков я смакую мысль, что Вереск решила избавиться от самого короля. Ах, как это было бы интересно! Только вот зачем? Править после смерти мужа ей не удастся — Великие Дома просто изберут нового владыку. Хотя зная Вереск, вполне допускаю, что она рассчитала все на дюжину шагов в любую сторону, даже ту, которая мне в голову прийти не способна.

Что еще ей может понадобиться? Грель? Вот второй кусочек в красивую мозаику под названием «Гадюка, оплетающая корону». Не имеющий наследника не вправе наследовать, но ученик сидхе — его наследник, если сидхе бездетен. Не во всем, разумеется, имущество Дома сюда не подпадает, но стань я снова частью Боярышников — Грель войдет в Дом вместе со мной. Человек. И некромант. Сильнейший некромант за многие века. Может, Вереск нужен именно он, а я лишь прикрытие или путь к цели?

Вопросы, вопросы… А ответов нет, и пока не предвидится. Я слишком мало знаю об игре моей драгоценной любимой гадюки, чтобы строить хоть какие-то предположения, потому остается повторять, как молитву, одно-единственное давно выведенное правило: «Нельзя давать Вереск то, что она хочет». Грель никогда не вернется ко мне по доброй воле, я надежно об этом позаботился. Но если она найдет его раньше, мальчик не сможет играть на равных с королевой сидхе и всей силой Волшебных холмов, стоящей за ней.

Сказать по правде, я никогда не понимал, чего добивается Вереск. Нет, ближайшие ее цели обычно были доступны и просты: покинуть обедневший Дом, утративший место у корней тронного древа, затем покинуть и тот Дом, что послужил ей ступенью к возвышению, на время вернувшись в родной кэрн во всем блеске и сиянии приобретенной власти, снова выйти замуж… Это желанная цель для многих дев сидхе, но в Вереск всегда таилось что-то еще. Она оказывала покровительство тем, кто не мог получить поддержку в более удачливых Домах, она плела тонкие паутинки слов и поступков, которые так часто оканчивались сущим пустяком. Например, кто-нибудь не попадал на королевский пир или, напротив, оказывался на охоте неожиданно близко к королю, кто-нибудь узнавал о неверности возлюбленной, кто-нибудь получал в дар давно желанную редкость или лишался мелкой, но законной привилегии… Вереск играла, и было сущим удовольствием играть вместе с ней, угадывая, что случится в конце партии. Следует признать, что угадывал я далеко не всегда. Зато Арагвейн даже не пытался, просто выполняя все, что она просила.

Когда вечер, по моим ощущениям, клонится к сумеркам, я с сожалением выбираюсь из постели и иду темными прохладно-сырыми коридорами. Мимо лабораторий, мимо кухни и кладовых, мимо библиотеки и сердца кэрна — круглого зала, чей земляной пол неровен, а потолок так обманчиво низок, но стоит взглянуть не глазами, как увидишь истинную суть: уходящие в немыслимую глубь корни и — в любое время суток — бесконечную звездную высь. Здесь я останавливаюсь на несколько мгновений, и тихое спокойствие спящей земли обволакивает тело и пропитывает душу, на время балуя иллюзией защищенности. Хочется остаться, замереть и дышать вечностью, но я иду дальше, подновляя обережные знаки и оглядывая каждый уголок в поисках неизвестно чего. Кэрн любит своих жителей, но эта любовь далеко не всесильна, и судьба Белых мхов тому вернейший пример.

Почти обойдя убежище по кругу, останавливаюсь, немного не дойдя до своей спальни. Здесь не от кого запираться, так что деревянная дверь с полукруглым верхом просто плотно прикрыта. Мгновение я колеблюсь, потом толкаю бесшумно подающуюся ручку и остаюсь на пороге, подняв выше светильник в свободной руке. Помнится, это было одним из первых правил, о которых я сказал Грелю. Его комната — его убежище, а я не пересеку порог без разрешения или особой необходимости. И даже когда на втором году обучения он ухитрился проткнуть себе горло осколком реторты, обойдя запрет ошейника якобы случайностью — отлично все рассчитал, умница! — не вошел. Заставил его выползти наружу и прямо здесь, в коридоре, останавливал кровь, сращивая рассеченные ткани жалкими остатками чистой силы сидхе. Да, вот силы мне всегда не хватало — полукровка же… А комната? Любому существу нужно безопасное место, где можно отлежаться, поплакать или подумать в одиночестве. Место, что будет принадлежать только ему. И то, что Грель ушел, совершенно не повод нарушать собственные правила.

Поэтому я стою на пороге, оглядывая небольшую келью, знакомую, как собственная ладонь. Низкая кровать, накрытая толстым меховым одеялом, полки с тетрадями, которые он исписал, из-под подушки торчит угол светлого кожаного переплета — личный гримуар, обтянутый, как и положено, человеческой кожей. На массивном столе, кое-где обгоревшем и изрезанном, письменный прибор из шлифованного змеевика — мой подарок, несколько выбеленных временем птичьих костей, исчерченный рунами кусок пергамента и чеканный бронзовый кубок. У стены высокий шандал на дюжину свечей и деревянная стойка с мечом, а ножны так и остались валяться на кровати. В воздухе то ли слышится, то ли помнится легкий запах полыни, дыма и опавших листьев — вечно от него пахло этой неистребимой тленной горечью. Я просто смотрю — с порога и совсем недолго.

А потом снаружи на землю окончательно опускаются сумерки и застают меня уже в пути.

Это всего лишь деревня у подножья плоской плешивой горки, где лишь кое-где торчат голые пучки кустов. Зато окружена она неплохим лесом, еще помнящим сидхе: остатки памяти струятся подо льдом не до конца замерзшего ручья, стелятся скрытыми снегом тропами, веют между заиндевевших на ветру ветвей. И это далеко — настолько далеко, насколько достает наспех заряженный портал. Удачное место, а отсутствие церкви делает его еще лучше. Мне-то церковь не мешает, но люди в таких глухих местечках тоже помнят многое, как и деревья — остатки древнего леса, когда-то покрывавшего эту землю почти до самого моря. И знание прячется в их крови, совсем как в ручье, из которого они пьют, как и их предки, воду с примесью страха и желания.

Когда я иду между деревьями, небрежно ломая подошвами сапог хрустящую корочку неглубокого снега, я все еще думаю о Вереск. О ее улыбке, о запрокинутой назад головке и развевающихся на ветру волосах, о темно-янтарном блеске глаз и нежной сияющей коже, по которой так сладко провести кончиками пальцев, зная, что это лишь начало большего. И когда лес редеет, тень смеха и запаха Вереск все еще преследует меня, отравляя сожалением о старательно забытом и том, что уже не случится.

Но когда я вижу в темно-синих сумерках, исчерченных серебряными линиями тонких ветвей ту, к которой меня вывело ее злое счастье, я заставляю себя думать лишь о ней. И это нетрудно.

У нее испуганно-удивленные глаза молоденькой лани, готовой броситься в сторону. Большие, влажно блестящие, темно-карие. В сумерках на бледном личике они кажутся почти черными, как маленькие омуты на заснеженной глади ручья. Зато волосы светлые, золотисто-русые, тщательно заплетенные в толстую косу, что падает из-под меховой шапочки на коричневый плащ. Немаркий и ненарядный цвет, дозволенный простолюдинам, но ей идет. Ей все идет: сумерки, наполнившие лес молчанием и опасностью, страх в огромных глазах, плотно сжатые губы и даже корзина с грудой еловых шишек, от которых на несколько шагов вкусно пахнет смолой.

— Не бойся, — мягко говорю я. — Я не грабитель и не насильник. Ты из этой деревни, красавица?