Взгляд Альфреда метнулся к реке, где шесть лебедей преодолевали буйную воду под сломанным мостом.
– С ней все хорошо, – сдержанно проговорил он.
– Синяки… – начала Гизела.
– Она всегда была озорным ребенком, – перебил он.
– Озорным? – нерешительно переспросила Гизела.
– Я ее люблю, – сказал Альфред.
Не оставалось сомнений, что он говорит правду, – столько неожиданного чувства прозвучало в его голосе.
– Но если озорной ребенок забавляет, то для взрослого озорство есть грех. Моя дорогая Этельфлэд должна научиться послушанию.
– Итак, она учится ненавидеть? – спросил я, вспомнив недавние слова короля.
– Теперь она замужем. И ее долг перед Богом повиноваться мужу. Она научится этому, я уверен, и будет благодарна за урок. Трудно наказывать дитя, которое любишь, но грешно воздерживаться от такого наказания. Молю Бога, чтобы она со временем научилась быть любезной.
– Аминь, – сказал отец Эркенвальд.
– Хвала Господу, – сказал Беокка.
Гизела промолчала, и король ушел.
* * *
Я должен был догадаться, что в совет во дворце на вершине лунденского холма будут входить и священники. Я ожидал военного совета, трезвого обсуждения того, как лучше всего очистить Темез от головорезов, кишащих в устье, но вместо этого, едва я отдал свои мечи, меня проводили в окруженный колоннами зал, где стоял алтарь.
Меня сопровождали Финан и Ситрик. Финан, добрый христианин, перекрестился, но Ситрик, как и я, был язычником и посмотрел на меня с тревогой, как будто боялся религиозного волшебства.
Я вытерпел церковную службу. Монахи распевали, священники молились, колокола звонили, мужчины преклоняли колени. В помещении находилось около сорока человек, большинство из них – священники, но всего одна женщина – Этельфлэд, сидевшая рядом с мужем. Она была одета в белое просторное одеяние, стянутое на поясе голубым кушаком, в ее пшенично-золотистые волосы были вплетены цветки вероники.
Я стоял позади нее, но один раз, когда она повернулась, чтобы посмотреть на отца, я увидел пурпурный синяк вокруг ее правого глаза.
Альфред не глядел на нее и не вставал с колен.
Я наблюдал за королем, наблюдал за поникшими плечами Этельфлэд и думал о Бемфлеоте и о том, как можно сжечь это осиное гнездо. Первым делом, думал я, мне потребуется провести корабль вниз по реке и лично посмотреть на Бемфлеот.
Альфред внезапно встал, и я решил, что служба наконец-то закончилась, но вместо этого король повернулся к нам и прочел очень беглую проповедь. Он призвал нас поразмыслить над словами пророка Иезекииля – кем бы тот ни был.
– «И узнают народы, которые останутся вокруг вас, – прочитал нам король, – что Я, Господь, вновь созидаю разрушенное, засаждаю опустелое»
[13]. Лунден, – король положил пергамент со словами Иезекииля, – это город саксов, и, хотя он в руинах, с Божьей помощью мы отстроим его. Мы превратим его в Божье место, в свет для язычников.
Он помолчал, серьезно улыбнулся и поманил епископа Эркенвальда, который встал, чтобы произнести проповедь, – на его белой накидке с красными полосами были вышиты серебряные кресты.
Я застонал. Нам полагалось обсуждать, как избавить Темез от врагов, а вместо этого нас мучили тупым благочестием.
Я давно уже научился не обращать внимания на церковные службы. Такова была моя несчастливая судьба – мне приходилось выслушивать слишком много служб, и слова большинства из них стекали с меня, как дождь стекает с только что уложенной тростниковой крыши. Но в хриплых разглагольствованиях Эркенвальда было несколько моментов, когда я начинал обращать внимание на то, что он говорит. Потому что его проповедь была не об отстройке разрушенных городов, ни даже об угрожающих Лундену язычниках, – вместо этого он поучал Этельфлэд.
Он стоял возле алтаря и кричал. Эркенвальд всегда был злобным человеком, но тем весенним днем в старом римском зале его просто переполняла яростная злоба. Его устами, заявил он, говорит сам Господь. Господь послал свое слово, а словом божьим нельзя пренебречь, иначе серное пламя преисподней поглотит все человечество. Эркенвальд ни разу не упомянул имени Этельфлэд, но пристально смотрел на нее, и никто в зале не усомнился, что послание христианского бога предназначалось этой бедняжке. Господь, похоже, даже написал все это в Библии, и Эркенвальд схватил копию книги с алтаря, поднял ее так, чтобы падающий из дымового отверстия в крыше свет озарил страницу, и прочитал вслух:
– Быть целомудренными, – он поднял глаза и свирепо уставился на Этельфлэд, – чистыми! Попечительными о доме! Добрыми! Покорными своим мужьям!
[14] Вот слова самого Бога! Вот что Господь наказал женщинам! Быть целомудренными, быть чистыми, быть попечительными о доме, быть покорными! С нами говорил Бог!
Произнося последние четыре слова, он почти корчился в экстазе.
– Бог до сих пор говорит с нами! – Он посмотрел на крышу, как будто мог мельком увидеть бога, заглядывающего в дыру в потолке. – Бог говорит с нами!
Он читал проповедь больше часа.
Его слюна блестела в бивших через дымовую дыру солнечных лучах. Он корчился, он кричал, он содрогался. И снова и снова возвращался к словам из Библии, что жены должны быть покорны своим мужьям.
– Послушны! – прокричал Эркенвальд и сделал паузу.
Я услышал стук в дальнем конце зала – стражник опустил на пол свой щит.
– Послушны! – снова завопил Эркенвальд.
Этельфлэд высоко держала голову. Оттуда, где я стоял – из-за ее спины, – казалось, что она смотрит прямо на этого сумасшедшего, злобного священника, который теперь сделался епископом и правителем Лундена.
Этельред рядом с ней ерзал, но, когда я несколько раз мельком видел его лицо, у него был самодовольный вид.
Большинство людей в зале явно скучали, и лишь один из них, Беокка, казалось, не одобрял проповедь епископа. Один раз он поймал мой взгляд и заставил меня улыбнуться, негодующе приподняв бровь. Я был уверен: дело не в том, что Беокке не нравится послание господа, просто он твердо верит – оно не должно читаться так публично.
Что же касается Альфреда, он невозмутимо смотрел на алтарь, пока бесновался епископ, но кажущейся невозмутимостью Альфред маскировал свою причастность к происходящему: эта горькая служба никогда бы не произошла без ведома и дозволения короля.
– Послушными! – снова завопил Эркенвальд и уставился вверх, на небеса, как будто одно это слово разрешало проблемы всего человечества.
Король одобрительно кивнул, и мне пришло в голову, что Альфред не только одобрил шумную проповедь Эркенвальда – возможно, он потребовал, чтобы тот ее прочел. Может, король считает, что публичное увещевание спасет Этельфлэд от битья исподтишка?