– Вы уверены?
– Да, тут царапинка на корпусе.
– Это ваш номер? – Она перелистывает блокнот и называет набор цифр.
– Д-да, мой.
– Меня интересуют последние звонки и текстовые сообщения с этого номера.
К такому я была не готова. Зачем им эта информация, какое отношение она имеет к смерти Джеймса? Может, они пытаются отследить наши перемещения по телефонным сигналам?
Я напрягаю память.
– Да я за эти выходные им и не пользовалась почти… В доме не ловилась сеть. Только на стрельбище голосовую почту проверила… и «Твиттер». А, и еще перезвонила мастеру в Лондоне, у меня велосипед в починке. И все.
– А сообщения?
– Не отправляла вроде… Точно нет. Последнее было в пятницу Нине, я написала, что жду ее в поезде.
Ламарр резко меняет тему:
– Расскажите о ваших отношениях с Джеймсом Купером.
Я спокойно киваю, стараясь продемонстрировать свое желание сотрудничать со следствием. Я ожидала этого вопроса. Может, Клэр очнулась? У меня сосет под ложечкой.
– Я правильно понимаю, что вы знакомы со школы?
– Да. Лет в шестнадцать встречались, недолго.
– Недолго – это сколько?
– Месяца четыре-пять.
Тут я вру. Встречались мы полгода. Но я зачем-то ляпнула «недолго», а полгода – уже какой-то срок. Мне бы не хотелось, чтобы мои показания звучали противоречиво. К счастью, Ламарр не расспрашивает меня о датах.
– Потом вы поддерживали дружбу?
– Нет.
Она ждет, что я пущусь в разъяснения. Я жду конкретных вопросов. Ламарр складывает руки на коленях и смотрит на меня. Но если я что и умею делать хорошо, так это держать паузу. Слышно очень тихое, ритмичное тиканье дорогих часов у нее на запястье. Интересно, откуда деньги? Не похоже, чтобы такую юбку можно было купить на зарплату констебля, как и крупные золотые серьги. На вид это не бижутерия.
Впрочем, какая разница. Разглядывая Ламарр, я просто коротаю ожидание.
Она тоже умеет ждать. У нее прямо-таки кошачье терпение – способность не мигая смотреть на затаившуюся мышь, пока та в панике не выскочит из укрытия. Первым не выдерживает второй полицейский, констебль Робертс, здоровенный детина с толстыми щеками и застывшим на лице мрачным выражением.
– То есть вы не общались с ним десять лет и после этого он вдруг взял и пригласил вас на свадьбу?
Черт… Врать бесполезно. Им понадобится пара минут, чтобы затребовать у матери Клэр список приглашенных.
– Нет. Клэр пригласила меня на девичник. На свадьбу меня никто не звал.
– Вы не находите, что это немного странно? – интересуется Ламарр, словно не допрос ведет, а болтает с подружкой за чашечкой капуччино.
У нее круглые розовые яблочки щек и точеные высокие скулы, как у Нефертити, а улыбка такая широкая, теплая, благодушная…
– Да, в общем, нет. Зачем жениху звать на свадьбу свою бывшую? Это было бы неловко и для него, и для меня, и для Клэр.
– То есть это неловко, а в приглашении на девичник никакой неловкости нет?
– Об этом надо спрашивать Клэр. Ей виднее.
– Значит, после разрыва вы вообще никак не связывались с Джеймсом Купером?
– Нет. Никак.
– Вы не писали ему писем? Не отправляли сообщений по телефону?
– Нет.
Я теряюсь. Не понимаю, к чему они ведут. Пытаются доказать, что я ненавидела Джеймса? Что не могла находиться с ним рядом? У меня сосет под ложечкой, и внутренний голос тихонько спрашивает: «Может, все-таки адвоката?»
Сама того не желая, я слегка повышаю голос.
– Знаете, вообще это обычное дело – обрывать контакты с бывшими.
Ламарр снова внезапно меняет тему:
– Опишите ваши перемещения по дому. Вы покидали его пределы?
– Ну да, на стрельбище ездили, – неуверенно говорю я. – Вы же знаете.
– Я имею в виду, не вместе со всеми, а одна. Кажется, вы выходили на пробежку?
При чем тут пробежка?! Я вообще не понимаю, к чему они ведут, и начинаю сильно нервничать.
– Выходила. – Я прижимаю к груди подушку и, с целью продемонстрировать желание сотрудничать, уточняю: – Дважды. Один раз в пятницу вечером и один – в субботу.
– А примерное время можете назвать?
– В пятницу примерно в четыре тридцать. Или попозже. Уже почти стемнело. По пути назад я встретила Клэр, она приехала около шести. А в субботу… рано утром. Раньше восьми. Точнее не скажу. Но после шести утра – было светло. Мелани уже не спала, может, она вспомнит.
– Хорошо. – Ламарр записывает в блокнот названные мной временные промежутки, словно не доверяя диктофону. – Во время пробежек вы не пользовались телефоном?
– Нет.
Я впиваюсь пальцами в подушку, ничего не понимая. Вопросы ставят меня в тупик.
– А в субботу вечером вы не выходили?
– Нет. – Тут я вспоминаю. – А про следы вам сказали?
Ламарр поднимает голову от блокнота.
– Какие следы?
– Утром, возвращаясь с пробежки, я заметила следы на снегу. Они вели от гаража к двери кухни.
– Хм… Спасибо, будем иметь в виду. – Ламарр черкает в блокноте. – Вы не вспомнили, что вы делали в субботу вечером, когда побежали за машиной?
Я качаю головой.
– Нет, извините. Помню только, как продиралась сквозь лес, вспышки фар и битое стекло… Ничего конкретного.
– Ясно. – Ламарр захлопывает блокнот и встает. – Спасибо, Нора. Робертс, у вас еще есть во-просы?
Вопросов у Робертса нет. Ламарр называет в диктофон дату и место, отключает его и уходит.
Я подозреваемая.
Оставшись наедине с собой, я пытаюсь переварить эту информацию.
Почему меня подозревают? Потому что нашли телефон? Но какое отношение мой телефон имеет к убийству Джеймса?
И тут до меня доходит то, что следовало понять уже давно.
Я с самого начала фигурировала в деле в качестве подозреваемой.
Меня прежде не допрашивали по всей форме, потому что мои показания все равно были неприменимы в суде. С таким-то провалом в памяти любой адвокат от моих заявлений камня на камне не оставит. Ламарр была нужна информация, каждая крупица информации, как можно скорее – именно поэтому она рискнула начать говорить со мной до того, как врачи разрешили официальный допрос.
Теперь врачи признали, что я нахожусь в здравом уме, и полиция начинает выстраивать против меня дело.
Меня не арестовали. Уже неплохо.