– Да. Крюгер. Как странно. Но что вас так развеселило, дядя?
– Вот так так. Таки-таки-так. Извини. – Он откашлялся, харкнул в огонь. – Ладно. Во-первых, вся история с Крюгером – умора совершенная. Я от нее всегда завожусь. А теперь, племянник, чтобы сделать ее еще смешнее, ты, если я не ошибаюсь, ты, мой мальчик, вставляешь фрау Долль?
– Ну уж нет, дядя. В Кат-Зет? Не самое подходящее место.
– Хм. Малость мрачноватое, сколько я себе представляю.
– Да. Малость мрачноватое. Но подождите, мой господин. Вы сильно ушли вперед. Я в растерянности.
– Хорошо. Хорошо, – вытирая глаза, сказал он. – В начале ноября я получил от Коменданта телеграмму. Насчет Крюгера. Я на нее пока не ответил, но придется. Видишь ли, племянник, нас связывают священные узы, его и меня.
– Сегодня просто-напросто ночь сюрпризов, дядя.
– Самые что ни на есть священные. Чтимые сильнее, чем брачный обет. Соучастие в убийстве. Прикончи это, Голо, – сказал он, протягивая мне коньяк. – Та к вот. Начало двадцать третьего, племянник. Полувоенное формирование Долля обнаружило в своих рядах «предателя». Дело было в Пархиме. «Я невиновен, ваша честь! Я всего лишь передал им разрешение разделать его под орех». Однако Долль и его ребята засиделись в пивной, а потом перестарались в лесу. Я получил год. Помнишь, в то лето мы не выезжали с палатками за город? Долль получил десятку. Можно сказать, принял на себя предназначавшийся мне удар – отчасти. Отсидел пять. А кстати, почему он вдруг взялся за Крюгера? На нынешнем-то этапе игры? Потому что Крюгер отымел ее первым?
– Что вы ему ответите? Доллю.
– Ну не знаю, – сказал он, зевая. – Скорее всего, что застрелен при попытке к бегству.
– Это правда?
– Нет. Не более чем отговорка. Означающая, что он мертв.
– А он мертв?
– Увы. Ах как хочется рассказать тебе эту историю, племянник. Я знаю, уж ты-то понял бы всю ее красоту. Это одна из вершин этики национал-социализма. Однако во всем Рейхе не наберется и полудюжины человек, которым известно, что случилось с Дитером Крюгером. Может, и расскажу, но сначала мне надо будет как следует все обдумать. Да уж!
– Долль. Он ведь тоже был коммунистом, верно? Какое-то время.
– Ничуть. Долль всегда был убежденным нацистом. Этого у него не отнимешь. Нет, он просто выполнял задание коричневых. И навел на Крюгера «Команду семь». Парней с кастетами… А эта Ханна – почему она вышла за такого мелкого прохвоста? О, в те давние времена я и сам не отказался бы ее отвалять. Роскошная фигура. Вот только рот. Рот у нее широковат, ты не находишь?
– По-моему, очень красивый рот. А вы все еще встречаетесь с той актрисой? Маней
[90], так? Или бросили ее?
– Нет, не бросил. Я хочу, чтобы она жила здесь. По крайней мере, между съемками. Герда полностью за – лишь бы я ее исправно брюхатил. Маню то есть. А заодно и саму Герду. Ей хочется родить десятерых и получить «Крест немецкой матери». Ладно, будешь уходить, погаси свет. Выключатель вон там.
На следующее утро, в пять, – в последний день 1942-го – дядя Мартин убыл. Куда? Сначала машиной в горный приют в Берхтесгадене, оттуда самолетом в Восточную Пруссию – в Растенберг, где находился главный полевой штаб. Из «Кельштайнхауса» в «Вольфсшанце» – из «Орлиного гнезда» в «Волчье логово»…
* * *
За завтраком я сказал:
– Нет, я с наслаждением провел бы с вами первый день нового года, дорогая. Но, увы, мне необходимо быть в городе. Уеду прямо с утра. Ганс подвезет меня в грузовичке. Рейхсляйтер доверил мне важное поручение…
Герда задумчиво сообщила:
– По-моему, фельдмаршал Манштейн – еврей. Ты не находишь? По фамилии же видно… А после Берлина, племянник?
– Назад в «Бану». Для ленивца, тетушка, дело черти находят.
– Что ты сказал? – переспросила она, глядя куда-то в сторону и как будто не ожидая ответа.
Ночью прошел дождь, потеплело, снег начал таять, и теперь желтое солнце мрачновато играло на свесах и скатах крыш. Водосточные трубы наперегонки занялись своим делом, вода из них так и била – мне все это напоминало множество разбегавшихся врассыпную мышей. Герда спросила:
– Папочка говорил тебе что-нибудь о войне?
– Практически ничего. – я отпил чаю, вытер салфеткой губы. – А вам?
– Практически ничего. По-моему, война ему не очень интересна. Не его сфера.
– Это верно, тетушка. Вы правы. Ему и «Буна» не очень интересна. Не его сфера. «Буна» – это синтетические материалы.
Струи талой воды посверкивали за запотевшими окнами, точно бисерные занавески. Где-то шумно шмякнулся оземь пласт снега.
– А чем важна «Буна»?
– Она даст нам автаркию.
– Что же в этом хорошего?
– Не анархию, тетушка. Автаркию. Мы перейдем на самообеспечение. Когда из ворот «Верке» вывезут первые пять тысяч тонн свернутой в рулоны резины, когда мы начнем превращать уголь в нефть со скоростью семьсот тысяч тонн в месяц, война примет совсем другой оборот, могу вас в этом уверить.
– Спасибо, что сказал, милый. У меня даже на душе полегчало. Спасибо, племянник.
– Скажите… а евреи дядю Мартина интересуют?
– Ну как же они его могут не интересовать? И разумеется, он полностью за.
– За что?
– За окончательное решение, конечно. Постой-ка, – сказала она. – А ведь он упоминал о войне. Упоминал. – Герда наморщила лоб: – Кажется, они поняли, почему мы так недооценили Красную армию. Докопались до сути. Россия вела недавно собственную войну, так?
– Вы, как и всегда, правы, любовь моя. Зимнюю войну с Финляндией. С тридцать девятого по сороковой.
– И проиграла ее, верно? Ну так вот, папочка сказал, что это они нарочно. Чтобы завлечь нас. Да, и еще!
– Что, тетушка?
– Считается, что Сталин перебил половину своих офицеров. Нет?
– Вы снова правы. Чистки. С тридцать седьмого по тридцать восьмой. Больше половины. Вероятно, семь десятых.
– А он и не перебил. Это была просто еврейская ложь, еще одна. И мы, простодушная нация, ей поверили. Они не мертвы. Они живы.
За выходящей в сад стеклянной дверью показался вдруг кусок прорванной водосточной трубы, пьяно и хамовато изрыгавший влагу, показался и откачнулся назад. На глазах Герды набухали слезы. Мыши разбегались, попискивая, перескакивая друг через дружку, все быстрее, быстрее.
– Они не мертвы, племянник. Жидо-большевики. Этих мерзавцев не берут ни зараза, ни грязь. Почему, милый? Скажи. Я не спрашиваю, почему евреи нас ненавидят. Я спрашиваю, почему они ненавидят нас так сильно. Почему?