– Я… – Глински вдруг издает смешок, – лгал ему. Знаешь, гуманоид… – его улыбка превращается в безумный оскал, – у нас, монстров, есть странная привычка привязываться к тем, кто сражается с нами особенно смело. Он был таким. Впрочем, неважно. Есть пули?
Мне хочется вцепиться ему в горло. Нет, лучше в лицо: расцарапать его и содрать маску. Увидеть молодого офицера, который мчался на фоне закатного неба с красивой, величественной армией. Услышать слово, значения которого я не знаю.
Гренада.
Меня трясет. К горлу подкатывает тошнота.
– Джон…
Его взгляд пронзает меня, и тошнота усиливается, сдавливая желудок. Колени подгибаются. Я зажимаю рот рукой.
– Эшри, – его голос звучит отстраненно, будто я слышу его через подушку, – только не здесь. Иди на улицу.
Джон не просит. Он приказывает. И мне даже в голову не приходит не подчиниться, хотя интуиция предупреждающе взвизгивает:
Попалась.
Но я рада попасться. Просто счастлива.
Сначала я иду, а затем уже бегу к деревянной двери. Проскакиваю мимо своего трупа, наваливаюсь на створку и вырываюсь на улицу. Сбежав по ступеням, я опускаюсь на землю между нескольких мертвецов. Сейчас для меня они не существуют. Меня выворачивает желчью, и я падаю ничком.
Тьма надвинулась. Она все ближе. Но мне плевать, я прячу лицо в траве, теперь мое тело совсем расслаблено. Каждая его мышца словно хочет срастись с землей. Лучше бы я осталась в гробу, под звездами. Ничего не зная ни о правящих в Городе, ни о любящих меня, ни о мертвых.
Из церкви не слышно ни звука. Погружаясь в сон, я пытаюсь представить себе, что говорит «единоличнику» Джон. Мне верится, что это – добрые слова, ведь Джон не знает других.
Гремит выстрел. Стреляли по мне? Становится тяжело дышать, но… дело вовсе не в пуле, она просвистела очень далеко. Просто… внезапно я, кажется, понимаю все.
– Эшри.
Я поднимаюсь и медленно оборачиваюсь. Джон выходит один. Он быстро убирает пистолет в кобуру.
– Нам пора.
Я не могу сдвинуться с места.
– Дай руку.
Я делаю шаг назад.
Высшая раса, высшая раса! – Я слышу издевательский смех шефа в своей голове.
Нет. Джон все понимает. Он не причиняет боли. У него добрый голос, глаза, руки, сердце. Он единственный, благодаря кому мы держимся, он спас даже меня, хотя я последняя, кто заслуживает его пощады или жалости. И он не мог…
– Что ты сделал?
Я отступаю еще немного, глядя на протянутую руку. Айрин пытается поймать мой взгляд и делает шагает вперед.
– Это сон, Эшри. Слышишь?
– Что ты сделал? – повторяю я, почти задыхаясь. – Что?
Я не знаю, что хочу услышать. Джон снова зовет меня:
– Эшри!
Я разворачиваюсь, чтобы бежать – куда угодно, в любую могильную яму, подальше от церкви, Джона Айрина… Меня гонят отвращение, страх, боль и вся псарня человека из Коридора. Но, конечно же, мне не уйти.
– Я. Сказал. Стой!
Джон хватает меня и притягивает к себе. Он грубо сжимает мой локоть, как никогда не делал раньше, я дергаюсь и кусаю его за руку, но другой он закрывает мне глаза. Тем же заботливым жестом, каким это делала я, когда вокруг нас пылало пламя. И…
Я лечу.
* * *
– Как же так, Ван…
Пахнет чем-то крепим. Я открываю глаза и понимаю, что я полулежу в кожаном кресле в кабинете Львовского. И на меня опять пялятся собачьи маски.
Шеф спит, уронив голову на столешницу, Джон стоит над ним. Я впервые осознаю, какой дикий у Айрина вид – пылающие пустые глаза и слабо светящиеся ладони. Сила в чистом виде. И, конечно же, он не позвал в новое путешествие меня. Наверное, это к лучшему.
Элмайра и Ван Глински сидят с другой стороны стола: она разливает водку из бутылки и передает ему стопку.
– За надежду, Ван. За нас.
Он молча чокается с ней. Затем они смотрят друг другу в глаза.
– Там… был ад, да? У меня был, – говорит Элм.
Ван хмурится и отвечает в своей обычной требовательной манере:
– Где вы взяли эту дрянь? Дурь толкаете?
Элм слабо пихает его ногой, но говорит вполне мирно:
– Кто-то из наших друзей. Возможно… тот же человек, который выпускает газету.
– Какую?
– «Правду». Которую кто-то подкинул тебе после первой бойни на площади и которую ты бросил в лицо Гамильтону. И еще, – она немного колеблется, – Ван, ты повел себя ужасно. Бэрроу так хотел, чтобы…
– Да ну? – Глински кривая ухмыляется. – Что?
Элмайра запинается. «Единоличник» выжидающе наблюдает исподлобья. Элм вдруг говорит совершенно другое:
– Почему Эшри так долго не просыпается? Что она там видела?..
Джон убил его.
К моим глазам подступают слезы. Да, теперь я уверена. Там, по ту сторону, «единоличник» попросил об убийстве сам, потому что знал, что он бессилен. Может, для таких нет другого «лекарства». И именно «такой» дал мне когда-то имя. Это… знак?
Элм накрывает его напряженно сжатую руку своей.
– Не отвечай. Просто хочу верить, что тебе помогло. Мне – да.
– Ты играла в русскую рулетку?
Она хмурится:
– Плохая игра. Конечно, нет.
– И не играй. Можешь случайно выиграть.
– Поговоришь с Джеем?
– Не о чем. Давай выпьем.
– Самое время нажраться в сопли, мамочка… – произношу я достаточно громко.
Они оборачиваются. Элм вскакивает с места и бросается меня обнимать. Она почти выдирает меня из кресла, ставя на ноги, и быстро шепчет в ухо:
– Как я рада…
Потом она переводит испуганный взгляд на Джона. Я поспешно объясняю:
– Сейчас вытащит шефа, и… господи. Там же Вуги!
Элмайра вздрагивает, затем прикладывает ладонь к груди, прислушивается и хмурится. Поколебавшись, она спрашивает:
– Ты… сможешь ему помочь? Я не знаю, сколько он протянет, я перестаю чувствовать с ним связь.
– Элм, вряд ли…
Она проводит в воздухе рукой. От пальцев отделяется черное облачко и плывет к потолку. Довольно пугающее зрелище.
– Джон сказал, ты вернула Бэни. Прошу… попробуй.
Несмотря на страх в ее глазах, мне почему-то кажется, что Элмайра просто хочет остаться с Глински наедине и продолжить прерванный важный разговор. А я мешаю ей. Сильно мешаю.
– Огонечек?