Роган не из чувства долга бродил по кораблю и не потому, что его интересовали чужие разговоры. Он попросту боялся таких вот ночных часов, потому что тогда неотступно маячили перед ним картины, которые ему хотелось забыть. Изо всех воспоминаний самым страшным было одно – о человеке, которого он убил, выстрелив чуть ли не в упор, чтобы тот не убивал других. Он должен был так поступить, но легче от этого не делалось. Роган знал – стоит погасить свет, и он снова увидит эту сцену; увидит, как человек с болезненной, бессмысленной улыбкой ступает по камням, будто ведомый дергающимся у него в руках стволом вейра, как перешагивает через безрукий труп… через Ярга, который вернулся, чтобы так нелепо погибнуть после чудесного спасения… а секунду спустя его убийце суждено было рухнуть на камни с разорванным, дымящимся на груди комбинезоном… И никакими силами нельзя было отогнать видение, вся сцена упорно заново развертывалась перед глазами, и Роган ощущал резкий запах озона, горячую отдачу приклада, зажатого в потных ладонях, слышал скулящие завывания людей, которых он потом таскал, задыхаясь, еле дыша от изнеможения, чтобы связать их, как снопы, и снова эти близкие, знакомые, словно вдруг ослепшие лица потрясали его своей безысходной беспомощностью.
Что-то стукнуло; упала книжка, которую он начал читать еще на Базе. Перед рейсом заложил страницу белым листком, но с тех пор не прочел ни строчки, да и когда было читать… Роган поудобней устроился на койке. Подумал о стратегах, которые сейчас обсуждают планы уничтожения тучи, и пренебрежительно усмехнулся. «Бессмысленно это, все бессмысленно… – думал он. – Они хотят уничтожить… да, собственно, мы тоже, все мы хотим уничтожить тучу, но этим никого не спасешь. Регис безлюдна, и людям здесь нечего делать. Так к чему же это упорство? Ведь этих людей все равно что ураган убил или землетрясение. Никакое сознательное намерение, никакая враждебная мысль не выступала против нас. Только неживой процесс самоорганизации. Стоит ли растрачивать силы, расходовать энергетические запасы, чтобы уничтожить этот процесс, только потому, что мы видели в нем коварного врага, который исподтишка напал сначала на «Кондора», а потом на нас? Сколько таких жутких загадок, чуждых человеческому пониманию, таит еще космос? Неужели мы всюду должны являться, неся всеуничтожающую силу на своих кораблях, чтобы вдребезги расколотить все, что противоречит нашим понятиям? Как они это назвали – некросфера, а значит, и некроэволюция, эволюция мертвой материи… Может, лирянам было бы дело до этого, Регис III находилась для них в пределах досягаемости, может, они собирались ее колонизовать, когда астрофизики предсказали, что их Солнце превратится в Новую… Может, это была для них последняя надежда. Если б мы оказались в такой ситуации, то, конечно, боролись бы, уничтожали бы этот черный кристаллический помет. Но вот так?.. На расстоянии парсека от Базы, которая в свою очередь находится за столько световых лет от Земли, – во имя чего мы остаемся здесь, теряя людей, зачем ученые по ночам обдумывают методы уничтожения, ведь о мести не может быть и речи…»
Если б Горпах оказался здесь, Роган сейчас выложил бы ему все это.
«Как смешно и сумасбродно это «покорение любой ценой», эта «героическая стойкость человека», эта жажда мести за гибель товарищей, которые погибли потому, что их послали на верную смерть… Мы были попросту неосторожны, мы слишком полагались на свои излучатели и индикаторы, мы совершили ошибки и расплачиваемся за это. Мы сами, только мы виноваты».
Так он размышлял, закрыв глаза, которые даже от слабого ночного света жгло, будто под веки песку насыпали. Человек – это он сейчас понимал – еще не поднялся на должную высоту, еще не заслужил права быть, а не только числиться личностью, красиво именуемой «галактоцентрической», издавна им самим прославляемой. Галактоцентризм ведь не в том состоит, чтобы искать только себе подобных и только их понимать, а в том, чтобы не вмешиваться в не свои, нелюдские дела. Захватить, освоить пустоту – ну, конечно же, пожалуйста, почему бы нет; но нельзя набрасываться на то, что за миллионы лет создало свое собственное, ни от кого и ни от чего, кроме законов природы, не зависящее устойчивое равновесие существования, деятельного, активного существования, которое не хуже и не лучше существования белковых тел, именуемых животными или людьми.
Именно такого Рогана – преисполненного возвышенным галактоцентрическим всепониманием любой существующей формы жизни – и настиг, словно вонзаемая в мозг игла, пронзительный вопль сирен. Все его размышления мгновенно исчезли, сметенные назойливым звуком, заполнившим корабль сверху донизу. Роган выскочил в коридор и бежал вместе с другими, вторя тяжкому ритму усталых шагов, вторя горячему дыханию товарищей, и, прежде чем добрался до лифта, ощутил – не слухом, не осязанием, даже не всем своим существом, а словно бы корпусом корабля, частицей которого он стал, – удар, хотя по видимости крайне отдаленный и слабый, но пронизавший крейсер от кормовых опор до носа, удар ни с чем не сравнимой силы, который – он и это ощутил – приняло и упруго отразило нечто еще более сильное.
– Это он! Это он! – закричали кругом.
Люди исчезали в лифтах, и двери шипели, задвигаясь; грохотали шаги по винтовым лесенкам – многие не стали дожидаться очереди на лифт; но сквозь смешанный говор, оклики, свистки боцманов, сквозь повторяющиеся вопли сирен и топот бегущих шагов прорвался беззвучный, но от этого словно еще более мощный толчок второго удара. Свет в коридоре померк и снова вспыхнул.
Роган никогда бы не подумал, что лифт может двигаться так медленно. Он даже не замечал, что продолжает изо всех сил нажимать на кнопку и что в лифте с ним остался уже только кибернетик Ливин. Лифт остановился, и, выбегая из него, Роган услыхал невообразимо тонкий свист, верхние ноты которого, как он знал, были уже недоступны для человеческого слуха. Похоже было, что хором простонали все титановые сочленения крейсера. Роган рванул дверь рубки, понимая, что «Непобедимый» ответил ударом на удар.
Но это был уже, собственно, и конец схватки. Перед экраном, черный и величественный на его пламенеющем фоне, стоял астрогатор. Верхний свет был выключен, а сквозь полосы, пересекающие экран сверху вниз, исчертившие все изображение, маячил гигантский, вспухший, с клубневидными выростами со всех сторон, совершенно будто бы неподвижный гриб мощного взрыва, уничтожившего «Циклопа», а в воздухе еще висела страшная стеклянистая вибрация распада, и словно сквозь нее доносился монотонный голос техника.
– Двадцать шестьсот в нулевом пункте… девять восемьсот в периметре… один четыре двадцать два в поле…
«Тысяча четыреста двадцать два рентгена в поле… это означает, что излучение пробило силовой барьер», – сообразил Роган. Он и не знал, что такие вещи возможны. Но, взглянув на центральный щит распределения мощности, понял, какой заряд применил астрогатор. Таким запасом энергии можно было бы вскипятить внутриконтинентальное море средней величины. Что ж, понятно, Горпах не хотел рисковать, подставляя корабль под новые выстрелы. Может, он и перестарался, но теперь у них по крайней мере снова был только один противник. На экранах тем временем развертывалось невиданное зрелище: кудрявая и пупырчатая, как цветная капуста, верхушка гриба пламенела всеми цветами радуги, от серебристо-голубых и зеленых тонов до глубоких карминных и пурпурных. Пустыня – Роган лишь теперь это заметил – вообще исчезла, ее словно плотным туманом заслонил песок, взметнувшийся на десятки метров вверх; он висел в воздухе, колыхаясь, будто превратился в море. А техник все продолжал отсчеты по шкале: