Двор чудес - читать онлайн книгу. Автор: Кира Сапгир cтр.№ 17

…Они – повсюду! На министерствах и в городских парках; у ног «великих» и на могилах поэтов – в бронзе и камне – обнаженные дамы былых времен!

Что и говорить – забавное то было время – belle epoque! В те самые «прекрасные годы», когда наши прабабки были закованы в корсеты и носили зонтики чаще летом, чем осенью, пряча лицо от загара, над их головами нимфы, сильфиды, богини и музы были открыты всем взглядам, всем ветрам! Их фривольность ваятели облекали в алиби аллегорий. Наделяли ню официальными полномочиями: одна представляла, скажем, «Природу, открывающуюся Науке»; другая – «Африканские колонии, покорные Метрополии».

Тот, кому по нраву такая забава, может часами бродить по Парижу, находя разные курьезные вещи. Фасады Большого и Малого дворцов, созданных по случаю Всемирной выставки 1900 года, вкупе с мостом Александра Третьего, прямо-таки изнемогают под тяжестью свисающих гроздьями полновесных форм! Улыбка «Откровения художника» над главным входом в Большой дворец – откровенна дальше некуда! А в парке Монсо, том самом, где Милый друг – Жорж Дюруа – ожидал мадам Ванель, не протолкнуться сквозь толпу полуодетых простоволосых муз! На улице Консерватории у памятника Шопену нимфетки порхают на крыльях «Ноктюрна»; смеющиеся дородные кариатиды зазывают к себе с карнизов театра Ренессанс. И на Лионском вокзале – чувственные, с львиной гривой волос, окутывающих бедра… на самом деле гении железных дорог, символ новых промышленных форм!

Казалось, что Пигмалионы Прекрасной эпохи лепили своим творениям имена от фонаря. Доказательство? Взгляните-ка на сатира и нимфу работы скульптора Дени Пьера – на цоколе тяжеловесного «Монумента в честь исследований в долине реки Меконг» посредине площади Пор-Руаяль! Опять же наяды по борту фонтана Кур-ля-Рен – странным играм предаются они! А ведь это всего лишь «Сена и ее притоки»…

…На парижской улице то дождь, то снег – а каменным дамам былых времен хоть бы что! Все так же голы, все так же веселы.

Так отчего же не шокировали каменные бесстыдницы поборников нравственности той эпохи? Оттого спали спокойно пуритане, что знали: в каменной груди – каменное сердце. И его, увы, ничем не растопить!

По-купечески отдуваясь от сытости, в Париж проследовал пузатый комод «Самиздата века». И вот уже я листаю мелованные страницы – и из шелкового шелеста выплывает:

Пушкина играли на рояле.

Пушкина убили на дуэли.

Попросив на блюдечке морошки,

Он скончался перед книжной полкой…

Читаю подпись: Сергей Чудаков.

Это ему, «…похитителю книг, сочинителю лучшей из од на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой» – посвятил Бродский прижизненный некролог.

Сквозь папир волюма видится бескровное лицо, будто он просидел с рожденья в «Яме» [18] ; ковбойка без пуговиц, школьный портфель. В портфеле – книги, несомненно, ворованные у знакомых.

Чудаков был вездесущ, всеяден, всезнающ – «сын вдовой кондукторши то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой» (опять же Бродский).

Человек с темным прошлым, настоящим и будущим. Чего только не рассказывали о нем он сам и другие! Какие только не пускали слухи! Говорили – рожден в Магадане, в семье начальника лагеря. Говорили – книжный вор и сутенер. Говорили – содержатель притона. Чтобы не зависеть от власти, поставляет малолеток свидригайловым новых времен. Говорили – продает капроновые чулки с черной пяткой девятиклассницам, которых сбывает дипломатам республики Чад. Торгует поддельными рецептами на кодеин. Торгует албанской травой. Крадет книги. Крадет вещи. Крадет добро у государства.

Говорили: шантаж, эпатаж, съемки порнофильмов, тюремные психушки.

Он был властителем дум на «Психодроме» – плешке перед журфаком на Моховой. Под липами, пахнущими марихуаной, перед млеющими сокурсницами небрежно бросал:

– Караян? Но он же вагнерианец!

Человек с абсолютным слухом:

– Заметили? В «Даре» у Набокова в строке: «Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем» зашифрованное имя Зины Мерц!

Был с треском отчислен с 3-го курса журфака – сдавал вступительные экзамены за деньги по фальшивым бумагам; был схвачен ментами; далее – арест, суд, принудительное лечение в психушке.

…Блистательная грязь. Гнилушка. Лжец.

Злой гений.

Просто злой.

Просто гений – лучший русский поэт середины ХХ века:

В министерстве осенних финансов

Черный лебедь кричит на пруду

О судьбе молодых иностранцев,

Местом службы избравших Москву.

Чудаков знал всех. Все знали его. Его стихов не знал почти никто.

Подобно тому, как сыроежка стыдливо укрывает от взоров розовый ребристый испод, он прятал, как тайный порок, изумительную изнанку души, с ее серебристым бархатом плесени. Скрывал талант, как позор. С людьми был по ту сторону добра и зла. С Музой – безупречен. И Муза прощала ему сутенерство, воровство и обманы, ибо поэзию он не обманывал никогда.

Как джинн в надежно запечатанную бутылку, заточил он сам себя, по ту сторону мрачка…

…Умирал и вновь воскресал. Исчезал бесследно, воскресал бессчетно. Умерев, появлялся вновь как ни в чем не бывало со своим бесцветным ликом, в пиджаке с карманами, набитыми ворованными томиками акмеистов.

Однажды он ушел, вроде навсегда. Никто не узнал ни когда, куда и зачем.

Испарился. Исчез, как дым.

Растворился? Сдался в плен небытия?

Даже фотографий не осталось, кроме одной, на волчьем поддельном билете…

Да был ли Чудаков? А может он – сон?

А может, жив еще? Чем черт не шутит…

…В январе прошлого года я пришла в книжный магазин у Китайской стены. В отделе поэзии лысый худой согбенный старик блистательно воровал книги. Я, замирая, залюбовалась: он воровал ловко, изящно, изысканно – и одновременно грубо, нахально, словно бесплотный дух – человек-невидимка для продавщиц – а, может, он их держал под гипнозом, как Мессинг?

Казалось, одна я и могла его видеть – он же меня в упор не замечал, словно это я была под шапкой-невидимкой.

Вот старик отсосался от стеллажей, отвалился, двинулся к выходу, битком набитый поэзией – и вдруг обернулся, взглянул мне прямо в глаза – на секунду блеснула бешенная чудаковская синь, безуминка, причудливо светящаяся точка – и вот уже плетется к выходу немощный лысый старик, шаркая ногами, сутулясь, в изношенном пиджаке, битком набитом ворованными книгами. И показалось, будто под хитиновыми полам пиджака расправляется скомканная кисея крыльев серой божьей коровки.