Русская красавица. Анатомия текста - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Потанина cтр.№ 3

Озвучиваю свои наблюдения Павлуше.

— Ну, конечно! — отвечает, не задумываясь. — Рано дряхлеющая от больного образа жизни золотая молодежь. Интересно, как она обратно ехать будет? Набухается сейчас, кого за руль посадит? — по моей реакции Павлик видит, что необходимо уточнить. — Она не с нами приехала, а самоходом, вон той Хондою…

Дама интригует. Она не похожа на присутствующих, оставляет за собой шлейф тяжелого терпкого запаха и кажется очень загадочной.

— Наверное, из этих ее… новых коллег. Похожа манерами. Да и с бухлом разъезжает…

Нет, Павлуша сегодня просто невыносим! Нужно срочно что-то делать с этой его раздражительностью, иначе не выдержу и придушу его, чтоб перестал напрягать обстановку…

— С чего ты взял, что во фляжке спиртное? — успокаивающе затягиваю в обычную беседу, вспомнив недавнее интервью с Земфирой. — Знаешь, госпожу Рамазанову одна поклонница в чате возьми, да спроси: что, мол, во фляжечке, к которой наша звезда весь концерт прикладывается? «Сырые яйца», — последовал невозмутимый земфирин ответ. — «А вы что подумали?» Так и тут — может, человек простудиться боится и горячий чай пьет… Или, может, она с ночевкой здесь, и ей за руль сегодня садиться не придется…

— Ага, — хмыкнул Павлушка, — По глазам видно, что чай. Самый натуральный… Из-за подобных чаев это и случилось все… Из-за чаев и чаепийц этих, чтоб их всех…

Павлик смолкает на полуслове, смекнув, все же, что ведет себя не совсем верно. Могут услышать и не понять, — для Павлуши так всегда важно быть понятым, — с тяжелым вздохом он отворачивался от стола к окну, оставляя меня в одиночестве. Похоже, и я для него сейчас — раздражающий фактор.

Ни организаторов, ни хозяев, ни виновницы торжества пока нет, поэтому действие разворачивается не совсем «как положено». Но это ничего. Главное — все мы тут, все мы приехали, все мы готовы поддержать, проводить, вспомнить, посетовать…

— А моя Стася ее, бывало, до слез смешила. «Кто, — говорит, — те Неуклюжи, что бегут по лужам в песенке? Это звелушки или деточки?» А она сначала хохочет в истерике. А потом отсмеется, и отвечает серьезно так, словно взрослой: «Это, Стася, как тебе захочется. В стихах каждый видит то, что важно на тот момент, совершенно не считаясь с замыслом автора. Есть стишок такой: «Милая, прошу, вернись!/ Я тобою был так полон./ Без тебя любая высь/ Станет мне покатым склоном…/ Ты себя распродаешь,/ Звон бокалов, цокот пробок./ И так низко предаешь/ Пустоту моих коробок…» и еще там строчка была: «Быть единственной — важней, чем почетом окруженной».. Стольким брошенным мужчинам эти строки созвучны были. Все думали — о женщине. А потом выяснилось, стихотворение называется: «Воззвание к ускользающей мысли». Понимаешь?» Стаська ничего не понимала, но слушала зачарованно, потому что к ней редко кто вот так обращался, как к равной прям. А мне история понравилась, и я те строки запомнила. А потом оказалось — ее стих.

— Да, люди все время что-то запутывают. То свое за чужое выдают из скромности. То чужое — за свое, из алчности. Как «Тихий Дон» Шолохов… Он ведь его у расстрелянного им же белогвардейца отобрал..

— Но-но! В этой истории копались-копались, всех грязью вокруг залили, а потом суд признал все авторские права Шолохова.

— Тот же суд признал когда-то виновным Гумилева и Эфрона…

Это на одном конце стола. Это беседует соседка по коммуналке, вдруг сблизившаяся с друзьями Марины по какому-то юношескому поэтическому кружку… Лично почти никого не знаю, но обо всех от Марины слышала, потому, по именам и интонациям легко могу судить, кто из них кто… Странное дело, лучшей подругой я ей никогда не была — просто приятельницей. Но при этом всю жизнь ее знаю. Вижу, как на ладони. Не от прозорливости. Просто жила моя Марина всегда так — нараспашку, открыто, яростно — и все поделиться интересностями стремилась. И все мы — кто вокруг нее жил — знали ее наизусть, и даже друг другу цитировали. Также, как она всем остальным наиболее запомнившиеся наши стихи и прочие творения. Ей всегда важно было не только самой насладится, но и другим показать.

— А я, знаете, никогда в частном доме жить бы не стала. За ним, как ни следи, все найдутся огрешины. Вон смотрите, под потолком веранды какие дырищи… А ведь мужик в доме есть. Вернее, был до последнего времени.

— Что вы такое говорите! Вернется и будет как новенький! И он, и веранда, и прочее. А в городских квартирах — тесно. Я б с удовольствием за город переехала.

Это чешут языками напротив меня. Ума не приложу, кто. Возможно, знакомые матери…

При входе в дом на всех нас накатил порыв серьезности. Но теперь уже спал: нЕ перед кем пока пафос демонстрировать. Потому в нескольких местах стола уже вспыхнули оживленные беседы. Жизнеутверждающие, и вполне светские, основной темы дня как-то совсем не касающиеся. Люди есть люди, они не могут на чем-то одном зациклиться. И это хорошо даже, иначе каждый давно с ума бы сошел от чувства вины и горечи… Иначе я задыхалась бы среди них, сходила бы потихоньку с ума, как по пути сюда.

В микроавтобусе все сидели мрачные, притихшие, пришибленные происходящим, даже не перешептывающиеся… Сидели как-то разрозненно, не имея никакой охоты знакомиться. Кое-кто — по одному на двуместном сидении, обложившись шубами и сумками. Когда мы с Павлушей сунулись, показалось, будто мест больше нет.

— Это Софья с Павлом, я — Карпуша, они едут с вами! — едва я, напугавшись автобусной неприветливостью, дала задний ход, с подножки раздался решительный клич организатора.

Щербатого, худющего Карпушу — вечно печального, вечно погруженного в себя — я, признаться, даже не сразу признала в этом энергичном деловитом мужичонке со скептической ухмылочкой. Знаменитый своей всегдашней засаленной заостренностью Карпушкин хвост теперь куда-то испарился, уступив место вальяжной пышной стрижичке. Плечи распрямились, щеки расширились… Женился, короче.

Карпика я хорошо знала по предыдущей работе, потому его заступничеству не удивилась. Удивилась реакции содержимого автобуса. Оно оказалось очень усердным и покладистым, оно симпатизировло Карпику и немедленно послушалось. Зашерудило вдруг, забулькало и уже спустя миг высвободило два места возле выхода.

Такой чести раньше Карпика никто не удостаивал. Никогда к его словам не относились всерьез, а до просьб снисходили с иронией. Он слыл большим фантазером и производителем идей, неадекватных реальности. Вроде радоваться надо, что его теперь слушаются. Но что-то подсказывает мне, что это не мир изменился к лучшему, а идеи Карпика — к худшему. То есть обнищали и свелись к бытовой озабоченности… Впрочем, так ему, судя по лощеной физиономии, жилось лучше. А значит, я зря развела свои мысленные сожаления…

— Присаживайтесь, Софья с Павлом, присаживайтесь. Что ж стоите-то? — тут же начал причитать чей-то квохчущий голосок внутри автобуса. Присмотревшись, я узнала Масковскую, бывшую Маринкину соседку. Не сговариваясь, мы с Павлушей тут же разжали руки и посмотрели друг на друга совсем безразлично, будто давние поверхностные приятели, которые нечаянно встретились возле автобуса. Оба мы понимали, что это бессовестно, но по-другому себя вести не могли. Неловко как-то сделалось. Масковская ведь прекрасно знает, что Павлуша ходил к Марине с намерениями. Ходил, ходил, и вот теперь загружается в этот автобус со мною в обнимочку…