Под шляпой моей матери - читать онлайн книгу. Автор: Адельхайд Дюванель cтр.№ 9

Артур ведал земельными книгами, был разведен и тайно любил девушку, которая тоже жила на Облачной улице, этажом выше, над скульптором, и иногда смотрела вниз на его ангела. Ее звали Цецилия, она работала сиделкой в больнице и напоминала прекрасную, сильную птицу, которая носит очки. Артур представлял себе Цецилию целомудренной, играющей на пианино или за вышивкой. Когда он однажды осведомился у нее о заболевшем коллеге, за которым она присматривала в больнице, он заметил, что она запинается и говорит нечетко. Ее голос напомнил туман, вернее, флаг, что развевается туманным днем на смотровой башне, но из долины его никто не видит, да и кому захочется карабкаться на темную гору, если внизу светит солнце?

Однажды вечером, когда Артур стоял у открытого окна, он заметил мальчика, сначала он пританцовывал, а потом заставил девочку помладше набить сандалии галькой и свои набил тоже. Под конец он побежал с малышкой наперегонки, но перед этим вытряхнул свои сандалии и вышел победителем, пока проигравшая с перекошенным от боли лицом ковыляла за угол. Небо наплыло на крыши и между ветвей и листьев, за дома и в глаза детей, которые казались бесцветными. У мальчика были блестящие черно-коричневые вихры, и его движения напоминали спортивные упражнения. Белые руки девочки, как гусеницы, вырастали из красного платьица и напоминали Артуру руки его жены Марты. До этого момента ему еще не посчастливилось точно представить себе свою жену, на которой он был женат три года, увидеть ее, как можно увидеть стул; известно, что у него четыре ножки, даже если он захочет спрятать четвертую, и известны свойства его спинки, даже если на ней висит одежда. Взгляд у Марты был спокойный и немного тяжелый, как низкий, беленый потолок темнее пола, на который падает свет лампы. Когда он видел, что из ее зрачков выпрыгивает огонек или что она замедляет шаг, не назвав ему причины, он приходил в ярость и терялся. В записной книжке он отмечал: «Она вяла, сентиментальна и заносчива», чтобы обзавестись доказательством, что эти качества действительно были ей присущи, чтобы можно было снова и снова убедиться в ее лживости: ее желание казаться доброй и приятной представлялось ему даже хуже ее характера. Иногда она плакала, и хотя он и не мог догадаться о причинах ее печали, он был убежден, что люди казались ей грубыми, скалами, между которыми, словно ручеек — обычно о таком говорят «прелестно» — текли ее слезы. Он подозревал ее в тайной связи с ангелом скульптора. Он замечал улыбку, она ей одаривала упомянутую гипсовую статую, да и кивок, и взмах крыльев, которыми нежный юноша часто ее встречал, от него не ускользнули. В любом случае, все это не играло никакой роли при разводе, поскольку признаться в ревности к статуе какого-то неизвестного художника он постеснялся.

Однажды ангел ему приснился, встряхнул локонами и сказал, что предположения Артура верны и он действительно ангел, который охраняет шатры людей, тогда Артур спросил его, стоит ли он и перед его шатром, но ангел цыкнул и ответил, что у Артура шатра нет, он ночует под открытым небом, на голой земле, не обласканный ни кустарником, ни женщиной. Он продолжил: «Ты словно яблоневая косточка на скованных льдом снегах — голодная птица отыщет тебя». И поскольку эти странные слова прозвучали как раз в шесть часов утра и запищал будильник, ангел растворился.

Стемнело. Послеполуденное солнечное небо отступило, как барабанщик со своим инструментом. Голоса нескольких детей, которые еще играли на улице, сливались, как крики обезьян и птиц. Лампы протянули над дорогами ленты света. Мимо проскользнула кошка, и Артуру пришло на ум, что Марта любила животных. В качестве приданного она принесла в дом жирную морскую свинку, которую звали «дядя Андреас», и мертвого сверчка в маленьком самодельном гробике — на счастье. Артур любил жаркое из зайца или птицы, но дальше его интерес к животным не распространялся; его передергивало от омерзения, когда жена целовала дядю Андреаса в нос, голос упомянутого дяди был ему неприятен. Гробик с мертвым сверчком на ночном столике он тоже не любил.

Артур наблюдал за Цецилией, подошедшей к открытому окну. Он подумал, что ей наверняка дурно оттого, что она живет в тумане, нелюбимая, надоевшая самой себе, но теперь она поплывет к нему тенью по воздуху и просияет от его любви. Он дрожал, когда его пальцы, как тонкие черные ветви, протянулись за карниз, чтобы подхватить Цецилию. Стекла ее очков блеснули, и Артур с подозрением заметил, как покраснел ангел, не мог не заметить. Мимо прошла женщина небесной красоты. Артур никогда с ней не здоровался, его сознание при ее появлении вставало дыбом, как оперение замерзшей птицы, но теперь он почувствовал желание заговорить с ней, однако после первого же слова умолк, заметив, что Цецилия и ангел парили по воздуху, словно небесное видение, но женщина не позволила себя дурачить, покачала головой, закрыла лицо и убежала. Поскольку Цецилия была склонна к разного рода таинственным проказам, но все же духом и телом была здоровой девушкой, ей не хотелось провести всю ночь в парении с гипсовым ангелом, она сопроводила охранителя людских шатров обратно на балкон, попрощалась с ним кивком головы и через окно влезла в свою квартиру, где скоро погас свет.

Артур размышлял, относится ли Цецилия к людям, у которых нет собственного шатра, но произошедшее, казалось, свидетельствовало об обратном; ее фамильярное обращение с гипсовым ангелом вызывало опасения, что надежды Артура на ответную любовь были напрасными. Ему казалось естественным, что человек с крышей над головой не должен одаривать своим вниманием нищего бродягу. Да и была ли она похожа на ту птицу, что, по пророчеству ангела, подберет Артура, как яблочную косточку? Печально отвернулся он от окна, разделся в темноте и лег в кровать. Подкрался сон и лег рядом с ним так нежно, как не может этого ни одна женщина.

Тощий Йохен хотел быть исландцем; он думал, что тогда у него было бы право молчать и рыбачить.

Мысли как остов листа: Вероника ставит их тощему Йохену в вину, у черенка. Она поворачивает их, крутит. Он знает, что ребенком она много страдала. Ее варили в кастрюле, ее чистили, ее вывешивали на дереве перед домом, ворон клевал ее и выплевывал. Но она еще жива. Ну нет, разумеется, ее не варили в кастрюле; ее поливали поочередно крутым кипятком и ледяной водой. (Мысль о том, что у ее кошки все хорошо, если она прогуливается по квартире, должна была настроить ее на добрый лад. И то, что кошка потом усаживается перед холодной батареей и как будто молится ей — возможно, вспоминая зиму, когда батарея горячая). Тощий Йохен завидовал Веронике; она ловко работала на маленьком аппарате в банке на границе, где люди меняют деньги. Она молниеносно считает и всегда знает, чего хотят клиенты. Но и тощему Йохену есть чем гордиться: он может узнавать остановки автобусов, когда что-то ищет в городе — например, остановку у биржи труда, у больницы или стоматологической клиники. Он знает, какие рожи корчат дома на разных остановках, даже если не может их описать; детали у него в голове не задерживаются. Дома каждый раз группируются немного иначе, картинка меняется; вообще-то, он ориентируется по размытым знакам: вот ты и тут, вот ты и приехал, ненадолго.

Вероника и тощий Йохен живут в бетонном доме, самом отвратительном доме на всей улице, на нижнем этаже. В съемной квартире много назойливых звуков: звонок, дверной замок, телевизор, шаги и голоса. За окном шумят машины, громко, бесконечно, неделикатно. Верхний край окна заполнен изломанным, голубым или серым куском неба; изломы возникают от того, что острые окна мансард, словно крошечные домики, громоздятся прямо на косых крышах. Кто там живет, неведомо. Тощий Йохен и Вероника могут видеть небо, только высунувшись наружу; так они смотрят, не собирается ли дождь.