Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - читать онлайн книгу. Автор: Фаина Раневская cтр.№ 33

2 августа 1922 года. Севастополь

В Севастополе дела обстоят не лучшим образом. Мы почему-то думали, что здесь иначе. Я здесь не впервые. Хожу по театру, прикасаюсь рукой к знакомым стенам и погружаюсь в воспоминания. Затем выхожу на бульвар и не замечаю того, что происходит вокруг, потому что мысли мои витают в прошлом. «Ты как пьяная», – говорит мне Павла Леонтьевна. Так оно и есть. Я пьяна моими воспоминаниями. Встретила здесь мою землячку Д. Ж., которую помню по гимназии (она была старше и не обращала на меня внимания). Она убежала из дому, не доучившись. Эта новость всколыхнула весь Таганрог. О ней говорили разное (в таких случаях каждый выдумывает свое объяснение), но большинство сходилось на амурной подоплеке. Оказывается, что причиной бегства была любовь к театру, которую Д. Ж. искусно скрывала. Ее отец был еще строже моего. Она убежала в Харьков (одна! как только решилась?), где поступила в странный театр со странным названием «Голубой глаз» [144] . Затем ее занесло в кручининский театр миниатюр [145] в Киеве, откуда ее переманил к себе в Москву Балиев [146] , бывший в Киеве на гастролях со своим театром. Во время последних гастролей Балиева она случайно отстала от труппы и в результате осталась в России [147] . Попала в передвижной революционный театр, а с прошлого года осела в Севастополе. В сравнении с ее биографией моя собственная представляется мне скучной. Из-за любви к ней один красный командир едва не зарубил другого!

10 августа 1922 года. Севастополь

Снова выступали в порту. Зову нашу труппу «портовыми комедиантами», но на самом деле радуюсь тому, что у нас такой предприимчивый режиссер. Р. договаривается о выступлениях повсюду, где только можно, начиная с порта и заканчивая новой детской больницей. Мы играем современные пьески или сцены из классического репертуара или же декламируем. Ни одно выступление не обходится без кормежки. В глубине души мне неловко ставить рядом высокое искусство и миску каши, но я уже поняла (все мы поняли), что без второго не будет первого. Давно канули в Лету те времена, когда я, наивная и восторженная, считала, что, служа искусству, можно питаться одним лишь воздухом. Впрочем, в те времена можно было так считать. Человек думает, что может обойтись без чего-то, пока не лишится этого на деле. Пока мои родители жили в Таганроге, я могла упиваться своей самостоятельностью и воображать, будто мне хорошо и без них. Теперь же плачу, когда думаю о них, и сердце мое сжимается от тоски. Я готова выслушать любые упреки отца, лишь бы только увидеть его еще раз. Тысячу раз видела во сне наше последнее прощание. Письма из дому сильно истрепались, потому что я перечитываю их постоянно. Взяла их с собой в нынешнюю поездку. Коробку из-под печенья, в которой лежат письма, Павла Леонтьевна зовет boîte à bijoux [148] . Так оно и есть, поскольку ничего более драгоценного у меня нет.

Не случайно, начав писать о порте, я вспомнила родителей и брата, ведь они же уплыли на пароходе. С тех пор как я об этом узнала, море стало для меня символом разлуки. Я по-прежнему люблю море, люблю и любуюсь им, но теперь к этой моей любви примешалась горечь.

16 августа 1922 года. Севастополь

Лето пролетело незаметно. Переезды с места на место делают бег времени незаметным. Жизнь разбивается на множество малых отрезков, а потом пишу в дневнике дату и спохватываюсь: неужели август перевалил за середину? Зима была невероятно долгой, начало весны тянулось еще дольше, а лето пролетело незаметно. Сетую на то, что хорошие дни пролетают быстро, а плохие тянутся бесконечно. Правильнее было бы наоборот, но в мире столько неправильного. Хорошие талантливые люди умирают вперед плохих. Непревзойденный тонкий поэт Блок умер, а некто, мнящий себя поэтом и рифмующий «тоже – моложе» да «столбы – борьбы», жив и продолжает сочинять свои неуклюжие вирши [149] . Наши гастроли в Севастополе закончились. Завтра уезжаем в Евпаторию, оттуда вернемся домой. Соскучилась по Симферополю. Завидую И., который успел трижды туда наведаться и всякий раз отвозил наши посылки. Один раз его попытались задержать как спекулянта, потому что кроме наших посылок у него были и другие, но И. благодаря своему очень хорошо подвешенному языку нагнал на своих мучителей такого страху, что его сразу же отпустили.

20 августа 1922 года. Евпатория

Евпатория совсем не та, что была прежде. Узнаю знакомые улицы, хоть многие из них и переименовали, но не узнаю самого города. В театре сплошь новые лица. Кто-то умер, кто-то уехал. Людей стало заметно меньше. Старожилы нас помнят, и это приятно. Под впечатлением, навеянным Евпаторией, Р. потянуло на воспоминания. Он много рассказывал нам о театре Комиссаржевской. Мне этот театр близок не только тем, что его основала великая актриса, но и своим репертуаром, преимущественно состоящим из пьес Чехова и Островского (это отчасти перешло и в наш театр). Мы были удивлены тем, с какой неприязнью наш добрый Р. отзывался о режиссере Мейерхольде [150] . Подобная неприязнь ему совершенно несвойственна. Р. из тех людей, кто, желая сказать плохое о ближнем своем, предпочтет промолчать. Больше всего Р. не нравится скорость, с которой Мейерхольд ставит спектакли. Сам Р. заставляет нас репетировать подолгу, порой от этого проходит весь кураж, но зато спектакль получается добротным, как варшавские сапоги. Когда Р. рассказывал о похоронах Комиссаржевской, все мы рыдали. Какая нелепая смерть! Оспа! В прошлый раз я написала о том, что хорошие люди умирают вперед плохих. Сегодня смотрела на лоснящуюся физиономию нашего бездарного А. М., отличающегося сквернейшим характером, и думаю о том, что его не возьмет никакая оспа. Его даже холера не возьмет. Он то и дело перебивал Р., чтобы с важным видом вставить свое вечное: «Помнится, об этом мы говорили с Константином Сергеевичем». Я убеждена, что Станиславский не знаком с А. М., а если и был когда-то шапочно знаком, то ничего с ним не обсуждал и давно позабыл о его существовании.