— Да бросьте, — с неловкой жалостью пробормотал
князь Иван, переводя взгляд с сестры на отца и даже забывая о привычной
неприязни к ним. — Ну чего вы так?.. Пьян же в дупель, не видно разве?
Лыка не вяжет, вот и несет Бог весть что. Плюньте и забудьте, утро вечера
мудренее.
Ни Алексей Григорьевич, ни Екатерина даже не шелохнулись, не
удостоили его взглядом.
— Смотрите, как хотите, — обиженно вздохнул князь
Иван, — коли так, пошел я.
И удалился в полной тишине.
Отец и дочь какое-то время еще хранили молчание, потом
Екатерина с усилием разлепила онемевшие губы и невнятно проговорила:
— Ну ладно. Я тоже пойду.
— Спать, что ли? — бросил Долгорукий, бесясь
оттого, что вся их задумка готова пойти псу под хвост, однако не имея ни сил,
ни желания утешать потрясенную дочь. У него у самого как оборвалось нынче от
слов императора сердце, так до сих пор и не встало на место, что же говорить о
Катьке, которой все равно что плюнули в лицо, да еще прилюдно? Неважно, что
стоит с каменным выражением, — на душе небось-таки не кошки скребут...
— Ну да, — тем же блеклым голосом произнесла
Екатерина. — Пойду спать. Только раньше зайду Дашеньку нашу проведаю — как
она там?..
Алексея Григорьевича аж шатнуло. Да не ослышался ли он?
Может ли такое быть? Неужели Екатерина все же намерена довести до конца то, что
они задумали совершить сегодня, — довести до конца, несмотря ни на что?!
Он ни о чем не спросил — побоялся спугнуть удачу. Отец и
дочь только обменялись взглядами. Вопрос был задан, ответ получен... И все, что
мог сделать Алексей Григорьевич, когда прямая, будто аршин проглотившая,
Екатерина прошла к двери, — это перекрестить напряженную спину своей
любимой дочери и выдохнуть:
— Храни тебя Бог...
* * *
Примерно получасом позже камердинер императора Степан
Васильевич Лопухин накрыл наконец нескладное, долговязое, юношеское тело своего
господина пуховым одеялом и, подоткнув со всех сторон (Петр не терпел, когда
откуда-то тянуло холодком, даже слегка), начал подбирать раскиданные по полу,
отчаянно провонявшие табаком вещи. Государь, сначала лежавший тихо, вдруг начал
метаться в постели, переворачиваясь с боку на бок, со спины на живот, словно
никак не мог найти удобное положение.
Степан Васильевич спрятал в усы понимающую усмешку и вышел
из опочивальни, осторожно притворив за собой дверь. Да... Внучек весь пошел в
неуемного деда и оснащен таким мужским прикладом, что любо-дорого поглядеть.
Однако же по вечерами утрам естественное буйство плоти частенько не давало ему
покоя — когда не было под рукой никого, с кем можно было бы блуд почесать и
томление свое утешить. Ишь как его бросает... небось стоит палка-то, никак ее
не умнешь! Ничего, помечется да уснет, куда ж деваться-то. А коли возжаждет
ночных удовольствий, то на сей случай у Лопухина имелось твердое правило: не
вмешиваться ни при каких обстоятельствах. Сейчас удалится в свою каморочку — и
завалится на боковую. А ежели Петр Алексеевич пожелает отправиться на поиски
приключений, чтобы затащить к себе в постель какую-нибудь сговорчивую
блядешку...
Тут все мысли вылетели из лопухинской головы — он замер,
приоткрыв рот и не веря своим глазам. В конце коридора, слабо освещенного
четырехсвечником, укрепленным на стене, появилась высокая и тонкая девичья
фигура. Вышколенный Степан Васильевич на всякий случай скрылся под прикрытие
занавеси и перестал дышать, слушая легкие, торопливые шаги.
«Елки-палки, вот тебе и Петька-Петушок! Когда только успел
курочку кликнуть? Аи да парень, аи да молодец!»
Шаги прошелестели совсем рядом. Степан Васильевич осмелился
высунуться и поглядеть одним глазком, но девушка уже скрылась в комнате
императора.
«Шустрая! Интересно, чья такая?»
Он нахмурился, вспоминая мельком виденные очертания фигуры.
Да, девушка не любительница мешкать — шла-то в одной сорочке, чуть принакрыв
плечи пуховым платком. Зачем, в самом деле, тратить время на раздевания? Ну кто
же она такая, никак не вспомнить! Небось какая-нибудь милашка из девичьей либо
горничная? В постели государь про величие свое не больного помнит, ему всякая
сойдет, лишь бы помягче была да посговорчивей.
О, чуть не стукнул себя по лбу Лопухин, да ведь это никак
молоденькая и молчаливая родственница Долгоруких, Дарья Васильевна, — та
самая, которая вместе с княжной Екатериной чуть не погибла от рук разбойников.
Та самая, по которой государь Петруша тайно сохнет уже который месяц, а она на него
за целый день порою и не взглянет ни единого разу.
Ну, видать, сменила гнев на милость. Если это она, конечно.
Если не обманули глаза в этом полумраке.
Степан Васильевич с трудом подавил желание заглянуть в
спальню и удостовериться, что не обманулся. Нет уж, сейчас молодым лучше не
мешать. А вот поутру он придет пораньше, не в восемь, когда велено государя
разбудить, а за полчасика. Вдруг девушка заспится — надо ж ей будет
непримеченной воротиться в свой покойчик, о чести девичьей тоже не грех
позаботиться. И тут-то Степан Васильевич ее толком разглядит. Может, это и не
Дашенька вовсе. Темно в коридорчике, а ночью, как известно, все кошки серы.
Ноябрь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде.
Конфиденциально:
"Главная новость сего дня, ваше преосвященство, состоит
в том, что дозволено барону Шафирову, близкому соратнику Петра Первого,
приехать из ссылки в столицу и целовать руку царя. Эта новость очень
существенная, потому что он открытый враг Остермана, который делал все
возможное, чтобы удалить его в ссылку. И так как теперь Шафиров возвращается в
милость против воли Остермана, то ясно, что это сделали враги Остермана, чтобы
мало-помалу ввести Шафирова в министерство и погубить Остермана, который очень
встревожен, о чем я слышал от Хакоба Кейта, нашего общего приятеля. Кейт,
кстати, познакомился и с Шафировым, и тот говорил ему лично буквально третьего
дня, что в непродолжительном времени он будет восстановлен в своем достоинстве.
Кейт опасается, что это правда, и огорчен, потому что сблизился с Остерманом.
Они непрестанно встречаются, причем с ними короток также камердинер его
величества Лопухин, тот самый, который некогда удостоился большой немилости
покойной великой княжны. Любопытно наблюдать, как Кейт, коего я сам представил
Остерману, сделался его близким другом, оттерев меня!