Письма с фронта. 1914-1917 год - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Снесарев cтр.№ 87

Мой партнер по винту – Глушановский, муж сестры его жены – Беличев, о судьбе которых я тебе и рассказывал. Суворова ты едва ли помнишь: небольшого роста, худой, очень живой и подвижный; еще хлопотал о восстановлении его родства.

Сегодня я исповедывался и причащался, пережил очень хорошие минуты, как всегда это со мною бывает. Устроил сегодня же трио «Да исправится»: первая партия – один доктор, прекрасный тенор, вторая – один прапорщик (так себе) и басовая – я. Вышло очень недурно и доставило очевидное удовольствие, особенно солдатишкам. Сожитель тоже говел и был доволен. Я как-то послал тебе от него поклон, в первом же или втором письме, но от тебя ответа не было… Вероятно, ты не получила.

Батюшка рассказывал, сколько курьезов бывает с ребятами. Чаще всего такой: подходит к чаше. «Как звать?» – «Петр». – «Открой рот». – «Тринадцатой, батюшка». Секрет в том, что слова «открой рот» он впопыхах принимает за «от которой роты», вечно задаваемый ему вопрос, и отвечает на него быстро. Пришлось батюшке говорить: «открывай рот», и это оказалось лучше.

Я у тебя, золотая моя женушка, забыл попросить прощение, но это неспроста: как я ни грешен пред тобою всякими согрешениями, ты меня все равно простишь… поэтому-то и забывается. Батюшке на все вопросы отвечал «грешен», а когда спросил, не грешу ли пред женою, отвечал «нет»… Батюшка только и мог ответить: «Конечно, конечно». Это очень оригинальный батюшка: его считают простячком, чуть ли не дурачком, но он мне нравится. Я в нем прежде всего чувствую крепкую веру, а это для меня первое – остальное все приложится. До поступления в полк (15 лет назад) он жил около Ясной поляны и часто видел Льва Николаевича и говорил с ним. Ему видна была вся подноготная этого «религиозного и философского» гнезда, и он далеко от него не в восторге. Злоба и гордыня, дьявольское самомнение Толстого были пред ним налицо; про Черткова он прямо говорит, что он производил впечатление разбойника или бродяги.

Прочитал Танино письмо – эгоистка она большая. Про грусть Осипа она узнала от тебя и говорит просто, что «грустить тебе нечего». «Пиши, – следует далее, – чаще, ты знаешь, какую меня оставил… я и теперь не выправилась». Выходит ее горе – горе, а его горе – что-то вроде навоза конского. Неужто ей неясно, что при всей ее болезни она от смерти все же на много верст, а Осип часто на волосок. Ходили мы с ним 3–4 дня тому назад по окопам, и нас крыл противник, как я тебе рассказывал. Надо же об этом подумать, а не думать только о самой себе…

В Надином письме мне понравилось, что она упоминает о своих отметках… выходит, она серьезнее, чем порой кажется. Конечно, разумею не увлечение ее 4 или 5, а то, что она учится настойчиво и следит за доказательством (отметками) своего преуспевания, и не стыдится похвастать этим пред дядюшкой… это и свежо, и правильно. Поцелуй ее покрепче…. соберусь и напишу ей.

До приезда Андр[ея] Александ[ровича] 5 дней, и я их начинаю считать лихорадочно. К началу Страстной к тебе приедет ниж[ний] чин, с которым ты и присылай нам, что у тебя съестного найдется. Если есть у меня летний мундир (защитный), то пришли, а то я слишком уже по сравнению с другими упрощенный. У моего, напр[имер], товарища (бригадного) около 6–7 пальто… среднее, легкое, теплое, покороче, подлиннее, еще какое-то да 2–3 солдатских, а у меня одна (правда, красивая) солдатская шинель…

Давай глазки и губки, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Сильно, моя цыпка, рассчитываю на наблюдательность и исполнительность Андрея Александровича; посмотрю, что он мне расскажет про твой вид, настроение и лечение… Посмотрим, а потом буду с тобой разговаривать. Давай глазки, я их сотни раз расцелую. Твой Андрей.

26 марта 1916 г.

Дорогая женушка!

Пропустил два дня… ждал Базанова, который едет завтра в Петроград и обещал занести это письмо… это удобнее. Ваша цензура стала теперь работать живее, но и забавнее: все открытки, напр[имер], штемпилуются «Вскрыто В[оенной] цензурой», а из закрытых не так-то много, хотя больше, чем прежде. Как я тебе писал, внимания удостоилась и открытка Кирилки. Вчера был у окопов и помолился у места, где погибли два наших артиллериста; на этом месте поставлен небольшой деревянный крестик, а на нем дощечка с надписью о гибели двух «воинов» Урвана и Александра. Я шел вперед и назад по той же дороге, мне еще вслед крикнул к[оманди]р полка: «Не ходите, Ваше Пр[евосходи тель ст]во, этой дорогой». Я ответил: «В одно место два раза не попадает» (у нас есть такая примета), прошли всю площадь, сели на лошадей и поехали… через 40 минут он начал глушить артиллерией по этой площади, когда мы уже были в двух верстах. Вчера же после 5 часов противник открыл огонь 12-дюймовками по деревне, где мы находимся, а аэроплан стрелял по ней из пулеметов… Словом, денек, когда птица гнезда не вьет, выдался у нас хоть куда. А мы еще думали устроить парадный чай, поназвали гостей, велели прийти двум оркестрам. Получилась комедия: гости (в числе их две сестры) поспешили взять иное направление (выйти из директрисы артилл[ерийского] огня), т. е. бежали, оркестр тоже «разошелся»… и остались мы одинокими, какими были раньше. Хотя противник выпустил всего 6 снарядов, но одним попал в халупу, которая мгновенно была охвачена пламенем; погибло убитыми 11–12 человек, ранеными 15–16 (пока вполне не выяснено). Вообще, картина вышла внушительная. Один свист летящего чучела (они пролетали через наш дом и рвались в 500–300 шагах) вызывал содрогание у наших денщиков и обозных, как все же имеющих малую привычку. Один из докторов Кр[асного] креста уже вечером рассказывал о своих впечатлениях с такой живостью, как будто бы он их только что переживал.

Когда мы ехали в окопы, погода была чудная; я ехал на Гале (в первый раз чуть ли не после года), со мною был один офицер, и мы тихонько болтали. Он мне многое рассказывал из пережитого; упомянул, напр[имер], как он сутки пролежал под проволокой и как ему пришлось [зачеркнуто: убить] двоих из своих солдат, чтобы приостановить начавшийся развал и мысль о сдаче. Или еще: в его роту попал бывший половой трактира или буфетчик, разбитной малый, пьяница, непризнающий дисциплины и весь развинченный, разочарованный. Ротный командир (мой спутник) много говорил с ним, вразумлял, наставлял, сначала приучил к внешнему порядку, а потом и к дисциплине. В результате малый стал хорошим солдатом, исполнительным и храбрым. Случилось, что ему отняли ногу (такое было ранение), и вот, прощаясь с рот[ным] командиром, он и говорит ему: «Спасибо вам большое, Ваше В[ысокоблагород]ие, за умные ваши речи, я теперь много понял, и жить мне будет веселее». Подумать: человек пошел калекой, а говорит, что жизнь повернулась к нему веселой стороной; значит, человек нравственно родился вновь.

Командир полка говорил мне также много интересного, но многое забыл. Помню лишь его описание, как погиб один его прапорщик: он пробился с ротой до третьей проволоки и перед нею должен был залечь… шагах в 100–150 от противника; положение было такое, что нельзя поднять пальца. Но вот приходит приказание – осмотреть подступы к противнику. Приказ, который, по мысли покойника, должен быть исполнен во что бы то ни стало; он приподнимается из своего ровика (осенив себя крестом), приставляет к глазам бинокль и думает смотреть, но мгновение и две пули – одна в лоб, другая в грудь – кладут его наповал. […]