Арена XX - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Гиршович cтр.№ 47

– Комсомольские поминки, – уточнили семеро. – Дайте нам трубку.

– Я не могу, чтобы по служебному телефону говорило десять человек. У меня инструкция, подписанная самим товарищем… – и чудом не врезалась в шлагбаум: этому товарищу отныне светило товарищеское общение с тамбовским волком. И то, если звезды будут благоприятствовать. Дорожные знаки часто меняются, за ними надо бдительно следить, а не следовать инструкциям… («Инструкциям?! Вы признаете, что получали инструкции от Попкова?»)

– Да звоните куда хотите! (Враг разоружился.) Сумасшедший дом… Можно подумать, что мне жалко. А потом окажется, что был сделан неправильный вызов по служебному телефону, за который я отвечаю. Уже был такой случай, с улицы Лучников вызвали пожарную команду по нашему адресу.

Враг-то разоружился, а вот завладевшие его оружием растерялись. Скажешь в трубку: нужна принудительная госпитализация – в ответ: это не вам решать, решение принимают компетентные медицинские органы на основании протокола об антисоциальной деятельности данного лица. Вдобавок подозреваемый в психическом расстройстве имеет право добровольно явиться в медицинское учреждение. Явка с повинной учитывается при вынесении диагноза, а уж каков диагноз, таково и лечение.

Арское поле… Казанская «бехтеревка» (осн. в 1869 г.) пользуется заслуженной известностью. Чем она ее заслужила? Пробейте «КТПБ НКВД СССР», выскочит столько, что мало не покажется. Но никакое знание не бывает исчерпывающим. Даже приобретенное по интернету, который тем и хорош, что всегда можно внести «лепту вдовицы» в эту копилку всеобщей памяти. (Знаете ли вы, что в Казанской тюремной психиатрической больнице МГБ автор «Широкы страны» выжег на рукаве смирительной рубашки – слезою: «Изменник Родины», через «ы», понятно. В толпе товарищей по оружию, бравших с бою писательские вагоны, Лебедев-Кумач посетовал на полководческий гений нового Кутузова. Человек любил Родину, как невесту, а она готова впустить врага в намоленное место Москву.)

– Соедините меня с Военно-политической академией имени Нетте, – сказала Раиса Петровна Подзюбан, которая на сцене за Пристава, за глаза – Подзюбаниха, а по правде бездетная мать семейства. Вот, кончила педагогические курсы. Чем ей себя занять, как не участием в любительских спектаклях?

Майор Подзюбан горит на работе. Потухнет он уже скоро: в незабвенном тридцать седьмом весь тираж «Если завтра война…» пойдет под нож. Тогда у него будет уже другая жена и ребенок с ней.

– Коммутатор? Соедините меня с кабинетом майора Подзюбана… Это его жена.

Для Семена Антоновича женин звонок – типичный пример бестолкового транжирства «его положения». Нельзя было дворника за милицией послать? А в милиции сообразят.

Жена стояла поперек жизни, в которой замаячило новое счастье, но дискредитировать Райку перед всеми – это через нее и себя. Ладно, черт с ней, свяжется, с кем надо. Из пушки по воробьям…

Тем временем Саломея Семеновна пугает худрука НАТЕС, предпринявшего робкую попытку «укрощения строптивой»:

– А вы мой выход не срывайте и клаку свою уймите, не то вам не поздоровится.

– Саломея Семеновна, какую клаку? Мы все, как и вы, в глубоком потрясении чувств. Вот и ваш муж…

– Чего он муж! Каких заслуг! И вы такой же.

Шерешевский, когда нервничал, то непроизвольно скатывал пальцами торчащие из ушей пучки волос.

– Чем в ушах ковырять, лучше б в мозгах у себя поковыряли. Может, поймете, что его убили, что вся эта эпидемия самоубийств – инсценировка.

– Что ты мелешь? – взмолился Марк Захарович. – Вадим Христианович, не слушайте. Это имеет болезненное происхождение.

Шерешевский и сам бы рад был ничего не слышать. Он отскочил, как ошпаренный кипятком.

– А… – кричала Саломея Семеновна. – Знаете? И на кого же вы думаете?

Ошибкою было бы думать, что все позабыли о закуске и, как зачарованные, не сводили глаз с Саломеи Семеновны. Не таков исторический момент, чтобы пренебрегать накрытым столом. Это больше напоминало кафешантан: все ели и одновременно предавались зрелищу. Реплика Ясенева, с набитым ртом, дескать нечего обращать на нее внимание, была бессмысленна. Почему бы и не обратить, коль скоро не обратить нельзя. Но когда рот полный, то голова пустая.

Реплика эта предназначалась Емельянову – Емеле (Царскому Слуге), который был таким же точно дальтоником по части ситуаций, как и Ясенев. Младший из трех сыновей краснодеревщика, он единственный дурачок в семье: так ничему и не выучился. На сцене «без речей», в жизни без единой собственной мысли. Емеля мечтал о «Щуке». Глупости, что мечты сбываются.

В некотором отношении мужское меньшинство ансамбля НАТЕС было всё как на подбор. Взять Ветрова, игравшего на всех любительских сценах города Казани, начиная с одиннадцатого года. Прирожденный актер на роли дворецких, он как никто умел произносить: «Карету ее сиятельства княгини Коржаковой» или «Кушать подано». Приглашала его и антреприза: многим запомнился Раб На Переднем Плане в трагедии К. Р. «Царь Иудейский». Под конец жизни (жить-то ему оставалось всего ничего – пару часов) он наловчился произносить без запинки: ОСОАВИАХИМ, ГОЭЛРО, КЛИТАРПИС.

– Если бы Сашка знал, какой нонсенс выйдет с его поминками, он бы семь раз еще подумал, прежде чем отрезать.

– Если бы да кабы, то во рту росли грибы, – возразил Зятев, не жалея живота своего, возмещавший эту досадную «сослагательность». Против могучего Ветрова он казался совсем замухрышкой – со сквозняком в пупке, что называется. – Эх, хороша поганка…

Может, в жизни и нет, а за столом каждый артист – отъявленный грибник: и Зятёк, и Емеля, и Ветров, и Ясенев.

– Их надо камушком придавить, как могилку. Вот и весь секрет засолки, – поддержал разговор Чубчик (Гутник), из-за парикмахерской внешности которого травилась Люба Сигал (во всех смыслах безрезультатно). Она проделывала это неоднократно. Например, из-за слушателя средней партшколы Галюка, чья жена Липа устроилась в той же партшколе буфетчицей, скрыв свое поповское происхождение даже от собственного мужа. (Коле у нее ни в чем веры нет, а он, нате вам, в НАТЕС – так его одного Липа и пустила, держи карман шире. Николай и Олимпиада единственные, кто здесь в браке.) А еще Люба выпила пузырек чернил по вине тенора-любителя Рысакова – когда выяснилось, что Рысак предпочитает петь для Маруси Большаковой-Коц: вдвоем они – бутерброд, ее бюст, его голос. Почти как в старину: ее деньги, его титул. И Люба травилась, травилась… Стала парфянским царем, которого не брал яд. (Имена, лица – в глазах у Саломеи Семеновны все размазано цветными пятнами по стене.)

– Все знают, кто убил Сашеньку, но молчат, – Саломея Семеновна вела обличительные речи, для пущей их зажигательности или чтобы пробудить народ от спячки по временам бия в свой там-там. – Может, ты, Чубчик кучерявый?

Раньше, Чубчик, я тебя любила,

О тебе забыть я не могу.

Гутник не сумел сдержать блаженного урчанья.

– Это вас не касается, кто его убил! – неожиданно для себя закричала Люба Сигал. – Если б он захотел, он бы оставил письмо, – сама она писем никогда не оставляла, гордилась тем, что делала это исключительно для себя.