Арена XX - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Гиршович cтр.№ 103

Сказав «мы», я передернул карту: никогда не танцевал (с кем?), никогда не был частью этого «мы». Просто сидел кулечком, который, несмотря на свои 75 килограммов при росте 165, много места не занимает. Я был, по существу, у себя дома: сколько раз забегал из консерватории между двумя разбивавшими день «парами» – когда заставая Анечку, а когда и нет: она поступила в «библиотечный институт культуры», типа того. Я считался образованным, с альтовыми «тараканами».

– Альтисты всё знают, только ничего не могут, как евнухи, – заводил Исачок свою пластинку. – О присутствующих, разумеется, не говорят.

А я свою:

– Все равно оркестров скоро не будет.

– А что будет?

– Будет большой музей музыкальных инструментов, на весь Исаакиевский собор [95] .

– Ну хватит городить чушь, – тетя Женя сердилась на эти разговоры. – Лучше похудей, тебя же никакая девочка не полюбит.

– А ты его не ограничивай, – «вступался» за меня Исачок. – Чтоб на альте играть, силы нужны. Подумаешь, не полюбит. Важно, чтоб Кагарлицкий любил. На, возьми еще заливной рыбки… а хочешь паштетику? С булочкой с маслицем…

Я хотел.

– Значит, дядька твой скоро без работы останется?

– Останешься. Овладевай знаниями, дядя Исайка.

– И тебе меня не жалко? Поберлять же будет негде. Пока не поздно – давай уминай.

Я неуклонно набирал в альтовом весе. Мать тщательно высчитывала каждую мою альтовую калорию. Любимому ученику Александр Яковлевич и запасного футляра не пожалел – а то с моим гробиком я выглядел как участник фабрично-заводской самодеятельности или того пуще: экс. Футляр-иномарку я получил в канун зимней сессии и приходил на экзамены с лауреатским апломбом. Прямоугольный, он не повторял очертания инструмента и среди фигурных футляров выглядел трансвеститом. Анечка, когда я появился с ним, удивилась:

– А что это у тебя?

– А я на фагот перешел, на альте пусть евнух играет. Как Кагарлицкий, от него даже жена ушла.

– Покажи.

Я открыл – в уверенности, что сейчас она махнет на меня рукой: «Ну тебя». Ничего подобного. Анечка внимательно посмотрела и очень серьезно спросила:

– У фагота что, струн больше?

Тут раздался смех. В дверях Анечкиной комнаты стояла прелестная незнакомка… именно так. Нет, правда, такая хорошенькая, что я влюбился всеми своими 75 килограммами при росте 165.

– Мой двоюродный брат, студент консерватории. Очень умный, но не очень красивый.

– А мужчина и не должен быть красивым, – сказал я. – Он бог ума, она богиня красоты.

Ей было тогда шестнадцать, училась на рояле в рижской десятилетке. Отдыхали в Дзинтари – подружились мамами. На зимние каникулы та мама приехала к этой и дочку взяла с собой. Вечером идут на концерт в Филармонию, Исаак Иосифович сделал им два билета. Вчера ходили в БДТ на «Океан».

– Ну и как?

– Вранье собачье. Я знаю господ офицеров. У меня папа подполковник, слава Богу, медицинской службы.

Испытала на мне действие своих глаз, до того зачехленных ресницами. Кривляка.

– А что вы… ты, – поправился я, привыкший заговаривать с подавальщицами, – собираешься сейчас делать?

– Пойти в Эрмитаж.

– Что смотреть?

– Что за вопрос – конечно, Ренуара. Там есть брюнетка с коротким носиком, чуть приоткрытым алым ртом и челкой до бровей, как у меня.

Ну и кривляка.

Анечка объяснила:

– Я как раз договорилась с Виталиком, а мама с Зоей Максимовной ушла гулять.

«Она для нее маленькая – как бы смыться». Влюбиться в меня было нельзя: толстые вызывают брезгливость – я бы на ее месте что, влюбился? Если б я знал, что это имя-отчество моей будущей тещи…

Она прочитала все на свете, она знала, что такое контрапункт строгого письма, и отгадала «Адажиетто» Малера, которое я напел («Смертью в Венеции» – фильмом, растиражировавшим его, еще и не пахло). Через год мне сделалось ясно: природный вкус не позволит ей меня упустить. Да и женский практицизм должен подсказать: от меня никаких фокусов ждать не приходится, настолько я на самоокупаемости, в том смысле, что самодостаточен.

Зоя Максимовна сказала ей: «Я знаю, что ты выходишь замуж по расчету, скажи, по какому?» Это было уже перед самой свадьбой, если так можно назвать семейный обед, на котором отсутствовали даже дед с бабкой, они отдыхали в Друскениках.

Есть такое добротное, как драповый отрез, понятие: отдыхать где-то – в Дзинтари, в Коктебеле, в Сочи. А дед с бабкой отдыхали в Друскениках – «абыдна, да?»

Да нет, пожалуй что не обидно. Обидно тем, кто, взяв на всю оставшуюся жизнь ссуду в банке, чтобы закатить пир горой, через несколько месяцев разводится. С этой сюрреалистической разновидностью долговой ямы я столкнулся в Израиле, где на свадьбах не экономят. Умножение своего народа – святое, сами гуляем и другим даем гулять.

Наш брак выглядел недолговечным ввиду очевидного несоответствия «молодых жен» друг другу. Потому и обставлен был тяп-ляп.

– На алименты надейся, а сама не плошай, – напутствовал Исачок новобрачную.

И что же, этот смешной брак дает проценты на проценты – я разумею «чада чад наших». Я-то еще помню странное чувство, когда с рождением первенца теряешь свою субстанциональность: превращаешься в чье-то воспоминание о себе и смотришь на происходящее сквозь призму этого будущего воспоминания, сливаясь с пожелтевшей фотографией отца.

………………………………………………

………………………………………………

А еще – об одном аспекте моего второго брака, духовного, я ведь двоеженец. Я стоял на остановке, дожидаясь редкого, как бизон, одиннадцатого. Вот оно, событие, изменившее мою жизнь больше, чем пятнадцать минут, проведенные в ЗАГСе – не говоря о поступлении в Филармонию (и неправда, что в качестве любимого ученика Александра Яковлевича, Кагарлицкий к тому времени меня уже не любил).

Можно с точностью до дня установить, когда это произошло: в руках у меня прямоугольный футляр, его праздничная новизна ощущается, как если б впервые вышел из дому в тирленовом штатском плаще. Сколько нужно, чтобы привыкнуть к новому тирленовому плащу, черному с изумрудно-золотистым отливом, на канареечной искусственного меха пристегивающейся подкладке? Мне – месяц максимум. Ровно столько же заняла бы адаптация к заграничному футляру. К чему это я? А вот к чему: надо просмотреть январскую подшивку «Известий» и «Литературной газеты» за тот год. В виде дадзыбао они были призваны скрашивать ожидание трамвая.