На солнце и в тени - читать онлайн книгу. Автор: Марк Хелприн cтр.№ 25

– Та самая, которая не появилась?

Она подтвердила это, приподняв бровь с явно осуждающим, но все же довольно безнадежным выражением. И очень четко увидела и не могла прогнать из головы эту яхту, идущую с юга во влажном серебристом воздухе, настойчиво влекущую за собой другую эпоху, яхту, выступающую арьергардом времени, еще остающегося в силе, которая пересекает море в ином темпе и приковывает к себе внимание как привидение. Призрачная, соблазнительная, легкая, эта яхта призывала к разным формам капитуляции, каждая из которых комфортабельна и трагична. Если бы ее доставили туда на шлюпке, она лишилась бы всего нынешнего. О чем сожалела и горевала бы всю оставшуюся жизнь. Кэтрин так приблизилась к этой яхте, что исчезла бы, если бы не ветер и прилив.

Не зная, о чем она думает, Гарри призвал ее обратно в ресторан, а затем в довоенную Грецию.

– Знаете, что случилось с теми немцами?

– Они проиграли.

– И это тоже, но сначала – возможно, это было дурным предзнаменованием, – им никак не удавалось завести на своей плоскодонке подвесной мотор. Они битый час пытались его завести, каждый по очереди. Но ничего не получалось. Очень приятно было на это смотреть, потому что я знал, что им придется обратиться ко мне.

– И они обратились?

– Конечно. Это был «Эвинруд», они произносили это как Ayfinwootah. Неудивительно, что они не могли его запустить. И прямо-таки подобострастно спросили у меня, не мог бы я посмотреть, в чем дело. Я забрался на их суденышко и осмотрел мотор. Почти сразу увидел, что на бензонасосе открыт выпускной клапан.

– Это что?

– Чтобы запустить двигатель, надо подкачать в него немного бензина, сжимая грушу на насосе. Там есть выпускной клапан, такой же, как на приборе для измерения давления, он круглый, и не всегда понятно, открыт он или закрыт, но я заметил, что половина резьбы блестит, а другая половина тусклая. Блестит та часть, что обычно находится внутри клапана и защищена от соленого воздуха.

– А они этого не видели?

– Они были не из тех, кто привык что-то делать собственноручно.

– Вот как, – сказала она, думая о себе, своей семье и о Викторе.

– Так что я знал, что справлюсь, но хотел, чтобы ситуация казалась сложнее. Я снял крышку двигателя и стал ощупывать самые загадочные с виду детали. Я ни черта в них не понимал, но передвигал их туда-сюда с ослепительной скоростью, как при игре на фортепиано. Немцы смотрели на меня разинув рты. Потом я быстро поставил крышку на место и, как бы продолжая все налаживать, закрыл выпускной клапан и стал нажимать на грушу. Сначала двигатель был пуст, потом наполнился, и я знал, что он заработает. Я поправил заслонку и дроссель, обернулся к своим зрителям, сказал: «Alles klar!» [24] – и один-единственный раз потянул за шнур стартера. Двигатель взревел прежде, чем шнур вышел наполовину. Если они были еще живы в конце войны, когда могли видеть американские флаги на наших автомобилях, над нашими лагерями и над их министерствами, им, возможно, раз-другой вспомнился тот случай.

– Почему вы мне об этом рассказываете? – спросила она, не потому, что не хотела слышать, но как бы побуждая его замкнуть круг.

– Потому что, отплывая, они поблагодарили меня на ломаном английском – я отвечал на еще более плохом немецком – и дали хозяину ресторана пачку купюр. Я не мог позволить себе пойти в ресторан. Денег у меня было в обрез, и пока им подавали жареную рыбу и ягненка, я съел банку сардин, которая была у меня при себе. Так что «ресторатор» подбежал ко мне, схватил мой рюкзак и затащил на бетонный участок, где стоял его ресторан. Деревушка называлась Неа Эпидавр. Несколько хлипких столов и стульев стояли на пирсе. Он сказал мне по-гречески, что немцы заплатили за мой ужин. А потом снял с себя обувь и рубашку и нырнул в воду. Я решил, что он чокнутый. Когда он всплыл, в руках у него был осьминог, которого он затем полчаса размягчал, колотя им о бетон (осьминог умер после первого же удара). Он был похож на сумасшедшего или, может, на гватемалку, стирающую белье на камнях у реки. Остальную часть дня он его мариновал, и с наступлением темноты я получил одно из лучших блюд в жизни, приготовленное на углях, как это, с рециной и всем прочим. Звезды там такие яркие, что мне казалось, будто я плыву среди них. Я был один, немцы исчезли за горизонтом. – Он сделал паузу. – Как жаль, что вас там не было.

– Я никогда бы его не заказала, – сказала она.

– Я бы тоже не стал. Подобно многим вещам в моей жизни, это было результатом непредвиденных действий Германии.

То проваливаясь во впадины, то взмывая на гребни волн, они были счастливы в присутствии друг друга, едва осознавая что-либо еще, боясь, что долго это не продлится, и боясь, что продлится, поглядывая друг на друга с огромным притяжением, что ощущалось любовью, а потом холодно отступая перед лицом практических обстоятельств. Для нее это были верность, благоразумие, следование привычной колеей, ожидания людей ее круга. Для него – страх, что она очень отличается от него, хотя это было не так, и что, даже если он ее завоюет, она скоро его разлюбит.

– Виктор сам заработал на яхту или получил деньги в наследство? Я не собираюсь его осуждать. В конце концов, я сам унаследовал бизнес отца.

– Тогда вы должны знать.

– Знать что?

– Что у них нет подобного разделения. У Беконов, Батонов, – она на секунду замялась, – и Хейлов, – называя три семьи, известные своим богатством, – никто не имеет никаких прав или претензий на деньги больше, чем кто-либо другой. Они просто есть, и каждое поколение обучается ими пользоваться. Отец Виктора тоже не сам сколотил капитал, но, с другой стороны, он его приумножил, так же, как это делает Виктор. Никто из них не склонен ни гордиться, ни стыдиться, хотя у них есть ощущение, будто они и вправду лучше, чем люди без денег, – словно те наполовину слепы и живут в подземном мире, и только Беконы, Батоны и Хейлы свободны и зрячи.

– У вас тоже такое чувство? – спросил он, думая о семействе Седли.

– Нет, – ответила она. – Я научена не испытывать подобных чувств.

– Чем научены?

– Любовью, – сказала она. – Если человек способен любить, он не может так думать. Я, даже когда была совсем маленькой, играла с детьми бонакеров. Я их любила и понимала, что я ничуть не лучше.

– Кто такие Бонакеры? – Он подумал, что это, может быть, такая семья.

– Фермеры и рыбаки на восточной оконечности Лонг-Айленда.

– Вы там жили?

– Да, какое-то время.

– И это прочное и долговечное чувство?

– Это корень моей жизни.

– Больше всего на свете, – сказал он, – я хочу познать вас.

– В библейском смысле?

Сказав это, она смутилась, но и обрадовалась.

– Да, но это не то, что я имел в виду.