На солнце и в тени - читать онлайн книгу. Автор: Марк Хелприн cтр.№ 184

Потом они все посмотрели на Байера.

– Некому, – сказал тот. – Совершенно некому.

Они еще два раза встречались в Ньюарке, снова и снова проходились по всем деталям, разбирали и чистили оружие, чтобы опять с ним сродниться, возвращались к былому своему состоянию. Для солдата, чья жизнь может в любой миг оборваться, вещи, которые его отягощают, становятся пропорционально ярче. Чем больше теряется, тем больше обретается.

Они собирались выступить в четверг тридцатого октября – прибыть в Ньюарк в два и через час выехать на север, но у них не получилось, потому что в туннеле метро под Гудзоном случился пожар и они не смогли вовремя переехать на другой берег. Когда Джонсон и Байер добрались до станции, та была закрыта и из дверей валил дым. Впрочем, их график и без этого мог скомкаться из-за сильного дождя. Приливы и наводнения на улицах парализовали дорожное движение и работу аэропорта Ла-Гуардиа, из-за чего стало непонятно, какие катаклизмы могут случиться в пятницу и как это повлияет на обычную пунктуальность Вердераме. Кроме того, пятница вообще исключалась, потому что им надо было, чтобы день после нанесения удара был рабочим, и потому что в пятницу Вердераме с большей вероятностью мог задержаться в городе на ужин или представление. Выступи они в ту пятницу, их бы снова постигло разочарование. Пока линии метро под Гудзоном были затоплены, их заменяли паромы, движение которых затруднялось сильными ветрами, и лодки, которые иногда срывало с причалов и уносило без экипажей необычайно сильными течениями.

Они решили выступить в первый погожий день первой недели ноября. Все, кроме Гарри, вернулись к своему распорядку. Сассингэм много ходил в кино и раз за разом обедал в «Белой индейке», но по разным адресам: его смущало, что, несмотря на тысячи ресторанов в Нью-Йорке, ему ничего, кроме индейки, не хотелось. Джонсон обосновался в библиотеке и питался по большей части в кафе-автомате. Байер вернулся в четверг на работу, снова пошел туда в пятницу и, встречая разных клиентов, отмечал, что с принесенных с улицы зонтов капало в течение получаса, пока их владельцы разговаривали с ним, что вода лилась с волос людей им на плечи, как будто дождь шел и в помещении, и что из окон у него постоянно текло, когда по стеклам хлестал боковой дождь. Все было серым и мокрым, а когда наступила темнота, стало еще хуже.

Гарри и Кэтрин договорились, что она поживет у родителей и не вернется домой, пока все не закончится. Он сказал ей, и это было правдой, что если бы она была с ним перед операцией, то он бы вряд ли уцелел. Ему надо было оторваться от ее мира и от всего женственного. Чтобы сделать то, что требовалось, ему нельзя было думать ни о чем нежном, ни о чем, что он любил. Он видел слишком много мужчин, выпавших из ритма войны, а затем погибших из-за нехватки свирепости и боевой ловкости. Хотя лучшие из них сражались, чтобы вернуться к любви, им, чтобы к ней вернуться, надо было выбросить ее из головы.

Задержка не была благоприятной. Присутствие Кэтрин рядом подкосило бы Гарри, это правда, но в ее отсутствие он не мог о ней не думать, а чем больше он о ней думал, тем больше по ней скучал. Читая, он видел ее на странице прекраснее всего, что когда-либо было написано. А когда он спал, она ему снилась. В начале недели, когда еще не распогодилось, он в сумерках сидел в гостиной. По ту сторону парка зажигались многочисленные огни, пока тысячи их не осветили каменные скалы Пятой авеню. Они мягко мерцали, поскольку в большинстве своем это были всего лишь настольные лампы с шелковыми абажурами, горевшие в теплых квартирах. Вспышка солнца под облаками на мгновение омыла беловатые фасады оранжево-красным цветом расплавленной стали. Небо за ними было вороненым, фиолетово-черным, как оружие, а деревья в парке, безлиственные и тонкие, на мгновение предстали языками пламени цвета белого золота.

Хотя Гарри, не желая искушать судьбу, никогда не фотографировался и не писал прощальных писем перед боем, он решил написать Кэтрин. Он имел в виду короткую записку вроде той, где сообщается, что пошел за продуктами и вернется тогда-то. Но какой бы короткой она ни была, лучше, думал он, оставить хоть что-то, чем ничего. Он хотел, чтобы это выглядело почти небрежно, по-домашнему и не слишком серьезно. Он ненадолго уезжает и увидится с ней на Эспланаде в одиннадцать утра на следующий день после дела. Это было твердо решено. Он не хотел, чтобы она приходила на квартиру. Это было небезопасно. Они встретятся в парке, а потом посмотрят, как все сложится, что напишут в газетах, как к этому отнесутся. Он скоро с ней увидится, так что напишет всего один-два абзаца, хотя бы потому, что она словно будет рядом, пока он пишет.

Он обследовал весь дом в поисках подходящей бумаги. Хотя письмо могло быть небрежным, нельзя, чтобы оно походило на телефонограмму или список покупок. С другой стороны, канцелярская бумага слишком серьезна, о ней не могло быть и речи. Сначала он искал мысленно, прикидывая, что где может лежать, а затем встал и начал выдвигать ящики. С тех пор, как въехала Кэтрин, в них появилось много сюрпризов. Она приносила вещи из дома родителей или еще откуда-нибудь и, не будучи ни такой аккуратной, ни организованной, как он, просто совала их куда придется. В одном из отделений бюро, которое она поставила в холле, Гарри нашел наполовину разоренный блокнот для нотной записи. Бумага была формата шесть на восемь и достаточно жесткой, чтобы можно было сложить листок как карточку и поставить на мраморный столик у входа. Нотные станы были напечатаны только с одной стороны, а он напишет с другой. Восходил ли этот блокнот к музыкальному отделению Брин-Мора, к давнишнему преподавателю вокала или к театру, не имело значения: он был малой частью множества вещей, создавших песню Кэтрин.

Он сел писать, намереваясь не касаться чего-либо слишком серьезного и понимая, что если все сложится хорошо, они с Кэтрин вернутся в квартиру вместе и тогда не будет никакой необходимости в записке – в записке, которая, несмотря на желание Гарри, стала письмом, хотя и вынужденно коротким.

Он сложил его пополам и поставил на овальный мраморный стол, находившийся рядом с входной дверью с тех пор, как Гарри был ребенком. Она не сможет его не заметить, тем более что оставила там браслет, сняв его перед выходом, – возможно, обнаружила, что он не вполне соответствует ее наряду. Или, возможно, у него сломалась застежка. Он так и лежал, как она его оставила, открытый и пустой, – хрупкая цепочка из тонких, как паутинка, золотых звеньев, брошенная на холодном мраморе и тускло сияющая в свете, который проникал в окно, пройдя над крышами и глубокими темными дворами.

Философы, математики и логики не стали бы об этом думать. Но дислексики, люди, путающие правое и левое, женщины, чье чувство направления хуже, чем у почтового голубя, и мужчины, неспособные понять идею кольца Мебиуса, останавливались хотя на миг перед тем фактом, что дом 28 по Западной 44-й улице был также и домом 25 по Западной 43-й улице. Как могло такое быть? Почтовое отделение давно уже смирилось с этим парадоксом. Люди, любившие пустить пыль в глаза, могли написать: «Пожалуйста, пришлите ответ в мои офисы либо в доме 28 по Западной 44-й, либо в доме 25 по Западной 43-й, и мои сотрудники передадут его мне, даже если я буду в Париже». А посетители, входившие в эту аркаду по одному адресу и выходившие по-другому, оставаясь между тем в одном и том же здании, иногда находили это приятным.