Глава 17
Я поискал глазами корейцев, их и след простыл. Неожиданно я поймал на себе взгляд какого-то афроамериканца. Две слезливо блестящих даже в этом приглушенном церковном свете черно-синих оливы, покоящиеся на фарфоровых блюдечках белков, иронично-равнодушно уставились на меня, как бы спрашивая: «ну что, укусил своего кумира?». Негр был явно разочарован и всем своим видом демонстрировал полное удовлетворение тем, что он не один в своем разочаровании. Юрку бы сюда! подумалось мне, он бы в один момент… Я тогда не мог себе объяснить, что бы сделал Юра, будучи рядом, но мысль о том, что он бы что-нибудь придумал, каким-то чудесным способом смог бы «прощупать» насколько жив еще император, эта мысль сверкнула у меня в мозгу как солнечный зайчик. Только потом, много времени спустя, я вдруг вспомнил этот эпизод и смог уразуметь, зачем мне понадобились в тот момент уникальные способности нашего Юры. Да, он бы в тот момент пригодился бы как никто другой.
На улице не стало прохладнее. Я побрел мимо здания военной школы, по Марсовому полю, мимо шумной толпы веселых зевак, гремела музыка, под открытым небом давала концерт какая-то рок-группа, народ наслаждался праздником, а мне было не до веселья. Мне хотелось побыть одному. На глаза попался символ прогресса французской инженерной мысли прошлого столетия, и я подумал, что смогу найти уединение, забравшись на Эйфелеву башню. Во всяком случае, тот факт, что пребывание на ранее неведомой высоте (не считая салона самолета) подарит мне ощущение птичьего полета, а вместе с ним и нежданное счастье короткого одиночества, которое всегда приводило меня в восторг, этот факт обещал редкие впечатления, которые не так часто испытываешь в жизни из-за обманчивой занятости, а вернее из собственной лени. Когда-то, будучи искателем острых ощущений, я отважился прыгнуть с парашютом и на всю жизнь запомнил всю гамму чувств, охвативших меня во время полета к земле. Сказка продолжалась считанные минуты, но она украсила мою жизнь новыми пестрыми впечатлениями и придала мне веры в свои силы. Хотя я не летел, не парил, как орел, расправив мощные крылья, от меня не требовалось никаких усилий, я просто лениво падал на землю как камень, беззастенчиво пользуясь законом всемирного тяготения, открытым давно и не мною. Я смотрел на башню восторженными глазами и желание высоты охватило меня с новой силой. Это чистое озорство, да, чистое сумасбродство. Ведь нет ничего удивительного в том, что тебя вдруг охватывает неукротимая страсть, с которой ты не можешь совладать. И зачем? Зачем пытаться укрощать в себе самобытный и непобедимый инстинкт торжества полета и света? Его нужно удовлетворить, вот и все, вот и все, верно? Я бежал, мчался по Марсовому полю, натыкаясь на прохожих и заставляя их оборачиваться, летел, не-взирая на жалящие подошвы своих новых штиблет и волдыри на пятках, пока не оказался в цепких лапах этого железного динозавра, уткнувшегося своей маленькой головкой в бело-голубой купол французского неба. Укрывшись в тени какого-то известного всему миру каштана, я присел на скамеечку, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Вот что прежде всего заботило меня: смогу ли я уговорить Аню уехать из Парижа? Без нее, я был в этом твердо уверен, наше предприятие с клонированием не только Гогена, Родена или Наполеона, не только Моне и Моно, и Матисса, но даже того же Ленина, крайняя плоть которого уже заявила о своем желании жить, без нее, без Ани все наши усилия были обречены на провал. Как бы Жора не уверял меня, что незаменимых людей нет, все же такие дела как создание новой жизни, ее, так сказать, строительство из кирпичиков ДНК, по сути – творение, нуждаются в животворной силе человеческого тепла, духа, который необходимо вдохнуть в новую жизнь для ее стойкости, как раскаленный клинок в ледяную воду. Да, как тот гран углерода, что делает мягкое как глина железо крепкой как алмаз сталью. И Аня как раз и несла в себе все признаки такого духа. Позвонить ей сейчас? Наши клеточки, помню, любили ее и всегда отзывались веселым жизнерадостным смехом на ее приветствие. Вдруг я впервые ясно осознал, что о работе без Аниного участия нечего и помышлять. Мне казалось, что эту истину я давно признавал, но теперь, сидя у железной лапы Эйфелевой башни, я впервые объяснил себе причину такой ясности: Аня – ангел. Да, в ней всегда было больше божественного, чем человеческого, и все признаки этой божественности делали ее ангелом, которого окружающий люд явно не замечал, многие посмеивались и даже недолюбливали ее, а иные – боялись. Теперь я понимал, что нужно приложить все усилия, чтобы ее заполучить. Я теперь точно знал, чего хочу. Позвонить? Оглядываясь на прошлое, я думал, что судьба была ко мне вполне благосклонна, подарив нам ничтожный отрезок времени, когда мы были просто знакомы и относились друг к другу как сослуживцы. Да, мы были близко знакомы, мы сроднились как брат и сестра, и нам было хорошо жить в таком родстве. Правда, мы были и гораздо ближе, но эта мимолетная близость… Да, стыдно сказать: все проходит. Итак, я сидел и думал, мне больше не хотелось рассматривать Париж с высоты птичьего полета, но нужно было убить время, и я встал в очередь за билетом. Позвоню, решил я, как только выйду из очереди. Мне не хотелось говорить с Аней в присутствии толпы томящихся под сводами башни туристов, хотя они были ко мне совершенно безучастны. Я так медленно продвигался вперед, что это меня раздражало. Хотя ничего здесь вызывающего не было: очередь как очередь, как и у нас к Ленину, не хуже и не лучше. Во всех странах мира очереди похожи друг на дружку как два апельсина.
Прошло не меньше полутора часов прежде, чем я увидел этот немыслимый Париж во всей его красе. С небесной высоты он предстал передо мной всеми своими красками, куполами и шпилями, башенками и изумрудными садами и скверами, и серебряной лентой Сены – …Это была сказочная панорама, вылепленная из серых лепестков розы с ее карточными домиками, без шума машин и гама людей, без запахов пота и гари, даже без гомона птиц… Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями и, словно расслышав мое тайное желание, в тишину ворвался телефонный звонок.
– П-привет.
Звонил Вит.
– Где найти Жору?
Найти у Вита сочувствие или понимание относительно моих душевных радостей от встречи с прекрасным было бы по крайней мере наивно.
– Он в Японии.
– А где ты?
– На Эйфелевой башне.
– Ну, старик, – сказал Вит, – ты э-э-это хорошо придумал.
– Я, правда, в Париже.
– Хорошо живете, – сказал Вит и кашлянул.
Я молча согласился.
– Как мне Жору найти?
Я продиктовал номер.
– Он сменил телефон?
Я молчал.
– Ладно, ста-арик, пока.
Этот короткий разговор с Витом словно зашорил мне глаза, я смотрел и ничего не видел перед собой. Понадобилась минута, чтобы снова вернуться в Париж. Предместья города терялись в блекло-голубой дымке, а до солнца можно было дотянуться рукой. Здесь и дышалось легче, а купол высокого неба казался выметенным легким пуховым веником и вымыт лазурной морской водой. Чтобы ощутить легкость своего тела и посоперничать с птицами, ничего не требовалось. Нужно было чуть-чуть призакрыть глаза и слегка подпрыгнуть, и ты – как чайка, – на какие-то доли секунды ощущаешь себя парящим в свободном полете над бурными волнами жизни, свободным от забот оставшихся далеко под ногами. На целые доли секунды! Я ходил от одной смотровой площадки к другой, время от времени останавливаясь у перил и всякий раз, глядя на бесконечную едва различимую в белесой дымке линию горизонта, убеждая себя, что земля-таки круглая, а Франция с такой высоты ничем не отличается от России или от Канады и даже от Австралии. Хорошо бы увидеть отсюда закат солнца, подумалось мне. Вместе с Аней.