— Между Солнцеградом и Утопией (это другая моя деревня) в
лесу стоит старая водяная мельня, от которой зимой все равно никакого прока.
Так я там лавки, скамьи поставил, самовар купил. Кто из крестьян хочет —
заезжай, сиди. Свечи за мой счет, а если кому баранок или сбитня горячего —
плати по грошику. Дешево, а все же не задарма. Пускай цену досугу знают. Там же
книги лежат с картинками, кому охота. Станочек токарный, пяльцы, ткацкий станок
для баб.
— И что, ходят? — взволнованно воскликнул Данила.
— Сначала-то не больно, приходилось силком. А теперь
привыкли, особенно молодые. У меня там милицейский дежурит и дьячок из церкви,
чтоб не безобразничали. Хочешь посмотреть?
— Еще бы! — Фондорин немедленно вскочил. — За это заведение
тебе больше хвалы, чем за любые хозяйственные свершения!
Едем! — Но вдруг стушевался. — Извини, друг. Ведь ты
нездоров. Съездим в клоб завтра…
Хозяин смотрел на него с улыбкой.
— Ничего, можно ведь и без меня. Фома дорогу покажет. Там и
заночуете, а утром вернетесь.
— Едем? — повернулся Данила к Мите, и видно было, что ему
страсть как не терпится на свою осуществленную мечту посмотреть.
— Конечно, едем!
Митридату и самому было любопытно на этакую невидаль
взглянуть. Крестьянский клоб — это надо же!
— С Самсошей не получится, — сказал Любавин. — Тропу снегом
завалило, только верхами проехать можно, гуськом. Лошади у меня собственного
завода, норовистые. Неровен час упадет мальчуган, расшибется. Вдвоем поезжайте.
Мне с твоим сыном не так скучно хворать будет, да и Самсону скучать я не дам.
Ты, кажется, хотел в микроскоп посмотреть?
— Неужто? — задохнулся от счастья Митридат. — Тогда я
останусь!
Полчаса спустя он и хозяин стояли в библиотеке у окна и
смотрели, как по аллее рысят прочь два всадника — один побольше, второй
поменьше.
Вот они уже и скрылись за последним из фонарей, а Мирон
Антиохович всё молчал, будто в каком оцепенении.
Митридата же снедало нетерпение. В конце концов, не
выдержав, он попросил:
— Ну давайте же скорее изучать водяную каплю!
Тогда Любавин медленно повернулся и посмотрел на мальчика
сверху вниз — точь-в-точь так же, как в бане.
В первый миг Митя подумал, что у Мирона Антиоховича снова
схватило сердце, и испугался. Но взгляд был гораздо более долгим, чем давеча, и
значение его не вызывало сомнений. Солнцеградский владетель смотрел на своего
маленького гостя с нескрываемым отвращением и ужасом, будто видел перед собой
какого нибудь склизкого ядовитого гада.
И тут Митя перепугался еще больше. От неожиданности
попятился, но Любавин сделал три быстрых шага и схватил его за плечо. Спросил
глухо, с кривой усмешкой:
— Так ты Данилин сын?
— Да… — пролепетал Митя.
— Тем хуже для Данилы, — пробормотал Мирон Антиохович как бы
про себя. — Он думал, я не слыхал, как ты сбежал-то. Не хотел я про это
говорить, чтоб не бередить… Надо думать, там, в бегах, это с тобой и случилось.
Так?
— Что «это»? — взвизгнул Митридат, потому что пальцы хозяина
больно впивались в плечо. — Дяденька Мирон Антиохович, вам нехоро…
Второй рукой Любавин зажал ему рот. Нагнулся и прошептал,
часто моргая:
— Тс-с-с! Молчи! Слушать тебя не ведено! Кто ты был раньше,
не важно. Важно, кем ты стал.
Он провел рукой по лбу, на котором выступили капли пота, и
Митя, воспользовавшись вернувшейся свободой речи, быстро проговорил — дрожащим
голосом, но все же стараясь не терять достоинства:
— Сударь! Я не возьму в толк, к чему вы клоните? Если мое
пребывание здесь вам неприятно, я немедля уеду, единственно лишь дождавшись
возвращения Данилы Ларионовича.
— И говорит не так, как дети говорят. — Мирон Антиохович
рванул ворот рубашки. — Родного отца по имени-отчеству… Сомнений нет! Тяжек
жребий, но не ропщу.
Он на миг зажмурился, а когда вновь открыл глаза, в них
горела столь неистовая решительность, что Митя, позабыв о достоинстве, заорал в
голос:
— Помогите! Кто-нибудь, помо…
На висок ему обрушился крепкий кулак, и крик оборвался.
* * *
Очнувшись, Митридат не сообразил, где он, отчего перед
глазами белым-бело и почему так холодно. Хотел повернуться из неудобной позы —
не вышло, и только тогда понял, что его несут куда-то, перекинув через плечо.
Услышал хруст снега под быстрыми шагами, прерывистое дыхание, и рассудок
разъяснил смысл происходящего: свихнувшийся Любавин тащит свою маленькую жертву
через парк.
Куда? Зачем?
Что за жизнь такая у маленьких человеков, именуемых детьми?
Отчего всякий, кто старше и сильнее, может ударить тебя, обругать, перекинуть
через плечо и уволочь, словно некий неодушевленный предмет?
Дыхание Митиного обидчика делалось все чаще и громче, а шаги
медленней. Наконец он остановился вовсе и бросил свою ношу на снег, тяжело сел
на корточки, прижал пленника коленом.
— Куда вы меня, дяденька? — тихо спросил Митя.
Снизу, на фоне темно-серого неба, Любавин казался великаном
с огромной, косматой башкой.
— К пруду, — хрипло ответил Мирон Антиохович. — Там прорубь.
Ты хитер, но и я не промах. Вон гляди. — Он коротко, одышливо рассмеялся и
повернул Митину голову назад.
Там, за деревьями, белели стены дома.
— Видишь окно открытое? Это твоя спальня. Скажу, уложил тебя
спать, а ты через окно сбежал. Данила подумает, что ты снова в уме тронулся.
Жалко его, пускай у него надежда останется. Ни к чему ему правду знать.
Подавляя неудержимое желание закричать от ужаса, Митя
спросил еще тише:
— Почему вы хотите меня убить?
— Не хочу, а должен.
Внезапно Любавин нагнулся и снова зажал своему пленнику рот.
Секунду спустя Митя услышал приближающийся стук копыт. Кто-то скакал по аллее
галопом в сторону дома.
— Пора, — пробормотал сумасшедший. Вскинул мальчика на
плечо, понес дальше.
— Я ничего дурного не сделал! — крикнул Митя.
— Не лги, сатана, не обманешь! — пропыхтел Мирон Антиохович,
продираясь через кусты.