– А после? – спросил Эшер.
– После – возьмемся за оружие.
– Вот это дело! – Чеснок с силой хлопнул себя по коленям. – Давно пора солдат укоротить, много мы от них натерпелись.
– Устроим на тракте засаду, – продолжал Маркус, глядя в огонь. – Место я уже присмотрел. Лес там со всех сторон густой, дорога поворачивает – лучше и не придумаешь. С каждого солдата будем собирать подать. Кто отдаст по-хорошему – отпустим. Нет – уложим в землю.
– Что ж, справедливо, – кивнул Эшер. Волосы у него были светлые, словно отлитые из олова. – А велика ли подать?
– Всё, что есть при себе.
Чеснок почесал толстую нижнюю губу.
– Тогда лучше сразу стрелять. Не дадут. Порода у них жадная, волчья. Чужому хоть ногу отгрызут, а от себя и ногтя не сбросят.
Маркус качнул головой:
– Нет. Будет, как сказал.
Державшийся в стороне от их разговора Петер наклонился к Каспару Шлейсу и шепнул:
– Каспар, послушай… Матушка просила узнать у тебя…
Он замялся, посмотрел нерешительно из-под навалившихся на лоб волос.
– Чего просила? – так же шепотом отозвался Шлейс.
Штальбе вздохнул:
– Просила узнать… Может, одолжите мешок муки на месяц или два. Отдам в срок, а если смогу – то и раньше. Или, может, деньгами отдам или мясом – договоримся.
Пухлые губы Шлейса опустились.
– Надо отца спросить. Без него…
– Не хотите взаймы – возьмите работником, хоть на все лето.
– Отец…
– Полмешка, Каспар?
Но Шлейс лишь развел руками.
– Опасное это дело, с солдатами тягаться, – нахмурил рыжеватые брови Вильгельм Крёнер. – Как бы самим в землю не прилечь. И выгоды никакой.
Эрлих перевел на него холодный взгляд, ответил не сразу:
– За каждым полком идет свой обоз. Там и еда, и вещи, и деньги на выплату жалованья. Коров с собой гонят, лошадей, быков. Целое хозяйство. Да и у самих солдат мешки туго набиты. Насосались чужим богатством, что твои слепни… А в Кленхейме есть нечего. Вот и подумай, какая здесь выгода.
– Но ведь все это не просто так, а под надежной охраной. Рейтары и пешие.
– Мы к ним тоже не с портняжной иглой.
– Поубивают нас всех, Маркус…
– Может, и так.
Он поднялся со своего места, обвел взглядом сидящих вокруг костра:
– Обманывать никого не хочу. Дело это опасное. Могут убить, могут и покалечить. Могут взять в плен и запытать до смерти. Сами знаете, что солдаты творят в деревнях – никого не щадят, и нас щадить не будут. Поэтому решайте сами. Если сомневаетесь или думаете отказаться – знайте, слабости в этом нет. Служить Кленхейму можно по-разному – можно со мной, можно и без меня. Ступайте под начало к Хагендорфу, копайте волчьи ямы, становитесь в дозор. Я никого не упрекну и другим упрекать не позволю. В таких делах только сам человек и может распорядиться, другие ему не судьи и не начальники. Но знайте: если идете со мной, я отвечаю за каждого и скорее подставлю под пулю свой лоб, чем допущу, чтобы с вами что-то случилось.
Маркус замолчал, его узкие плечи слегка ссутулились.
– Решайте, пока есть время, – сказал он. – Каждый, кто останется, принесет клятву – при огне и Святом распятии, – что никогда не бросит в беде своего товарища. Никогда не будет сеять между нами раздор. Пожертвует своей жизнью, чтобы спасти другого. Я потребую такой клятвы от каждого. И первым принесу ее.
Он замолчал, подошел ближе к костру. Затем медленно снял с шеи распятие на тонкой железной цепочке и протянул руку вперед, так, что распятие оказалось прямо над острыми языками огня. Железо впитывало в себя жар, глотало его, как проглатывает воду песок.
«Что за странная сила – огонь, – подумал вдруг Маркус, глядя, как весело устремляются в темное ночное небо переливающиеся обрывки пламени. – Он может уничтожать и может дарить тепло. Пожирает людские дома и защищает их от зимней стужи. Освещает путь и застилает дымом глаза…»
Края распятия посветлели. Маркус убрал руку назад, с шумом выдохнул и сжал накалившийся крест в кулаке. Лицо его исказилось судорогой боли, чуть слышно зашипела сожженная кожа. Остальные смотрели на него, открыв рты. Мысленно сосчитав до двенадцати – он заставил себя считать отчетливо, не торопясь, и каждая цифра как будто проплывала в воздухе перед его наливающимися дикой болью глазами, – Маркус разжал ладонь. Прикипевшее, въевшееся в плоть железо не желало отлепляться, и он смахнул его здоровой рукой. Остывающий крест маятником закачался в воздухе. На белой коже ладони темнел уродливый знак.
Маркус поднял меченую ладонь вверх.
– Если я нарушу клятву, пусть Господь сожжет мое сердце, – сказал он, стараясь унять дрожь в голосе. Рука его пылала; ему казалось, что она вот-вот вспыхнет медно-золотым снопом. – Вы – мои братья. Ради вас я отдам свою жизнь. Клянусь…
Он умолк, неловко опустился на землю и только тогда позволил себе застонать.
Петер, который сидел с ним рядом, схватил бурдюк с холодной водой и плеснул ему на ладонь. Кто-то – ослепленный болью Маркус не видел кто – перевязал руку довольно-таки чистой тряпкой, кто-то стал толковать о целебной мази, которая имеется у госпожи Видерхольт.
Наконец суета улеглась. Слабый, ленивый ветер шевелил над их головами ветви деревьев, осколки звезд прятались за темной листвой.
– Это что же, – почесал губу Конрад, – нам всем так надо будет руки себе жечь, а?
Альфред Эшер посмотрел на него презрительно:
– Боишься, Конрад? Я думал, у охотников кожа прочная.
Но Чеснок не обратил внимания на насмешку. Или сделал вид, что не обратил.
– Руки для работы нужны, – пояснил он. – Паленой ладонью ни лопату, ни ружье не удержишь.
– Может, на Святом Писании клятву положить? – осторожно предложил Шлейс. – Так проще будет.
– «Про-още!» – передразнил его старший Крёнер. – Маркус нам всем пример подал, значит – так и надо.
– Перестаньте, – тихо произнес Маркус. – Сейчас я не приму от вас клятвы. Прежде подумайте и получите согласие своих родителей. Никто не может отправляться на такое дело без ведома и разрешения родных. А после… после сожмете распятие. Всего на секунду, больше не требуется. На правой ладони у каждого должен остаться знак, как напоминание о данной клятве, как символ нашего братства.
Он поднялся на ноги, неловко поддерживая изувеченную руку.
– Пора спать. На рассвете продолжим работу.
И двинулся прочь от костра.
– Маркус, – негромко позвал его Петер Штальбе.
– Что?
– Ты знаешь, я один работник в семье, – виновато произнес Петер. – Я пойду с тобой, иначе и быть не может. Но… но я должен знать, смогу ли я принести для своей семьи хоть что-то из того, что мы достанем там, на дороге. Извини, что я…