Семейная педагогика. Воспитание ребенка в любви, свободе и творчестве - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Азаров cтр.№ 68

Разговор с Сашкиными одноклассниками я начал с каких-то оговорок и извинений.

– Я не сомневаюсь, что вы меня поймете, – сказал я, – хотя, возможно, кое-что может показаться вам оскорбляющим память вашего товарища. То, что я скажу, не принадлежит мне. Я просто объясню вам то, что сформулировало для себя человечество. Я хотел бы рассмотреть сам факт случившегося как бы в двух плоскостях. Первая – чисто теоретическая. – И тут, взяв томик Канта, я стал фактически комментировать его такие высказывания: «Лишение себя жизни есть преступление… Уничтожить в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять в этом мире нравственность в самом ее существовании, потому что она в человеке, а ведь лицо есть цель сама по себе, стало быть, распоряжаться собой просто как средством для любой цели – значит унижать достоинства человечества в своем лице, которым и был введен человек для сохранения».

Я говорил о том, что человек является самоцелью, что его назначение – жить, действовать и сохранять себя (Спиноза), что назначение человека, его смысл жизни, счастье – в любви (Достоевский), что величайший закон человеческого бытия – благоговение перед всем живым (А. Швейцер). И наконец, подвел снова ребят к первоначальной мысли: «лишение себя жизни есть величайшее преступление».

– Но совсем по-иному, – продолжал я, – все это развивается в самой жизни.

И тут я стал говорить о тех противоречиях, которые вдруг человеку кажутся безвыходными, и об эффекте «суженного сознания», и о необратимости явления.

– Понимаете, когда я узнал о случившемся, первым делом обвинил себя… Я через некоторых ребят вашего класса знал о складывающихся не совсем нормальных отношениях в коллективе и не набрался смелости, чтобы вмешаться в ваши дела. Конечно, никто из нас не знал и не предполагал такого исхода, и все же этот факт что-то приоткрыл: не так мы живем, не так относимся друг к другу. Не думайте только, что я хочу вас подвести к некоему признанию собственной вины.

Хотя мы, взрослые, не сможем снять с себя вину. Мы долго говорили с Екатериной Ивановной (она тут же сидела со слезами на глазах), которая остро переживает свою вину, ей необыкновенно тяжело, и ей просто необходимо помочь.

Девочки на последней парте стали о чем-то переговариваться, и я не удержался:

– Вы что-то хотите спросить?

И тогда одна из них приподнялась и сказала:

– Мы долго говорили и раньше об этом, и мы не снимаем с себя вины. Мы виноваты в Сашиной смерти. Мы видели, как он метался в последние дни.

– А потом он был самым справедливым и самым честным среди всех нас. А мы еще пытались его переделывать.

Ах, этот удивительный подростковый нравственный максимализм! Стоит ему чуть-чуть прорваться, едва обозначиться, как он становится тут же неуемным и может мгновенно сыграть двоякую роль: всколыхнуть добрые чувства, разбудить нравственное начало и может обуглить то доброе и светлое, что есть в детях.

Как важно избежать последнего! Как важно своевременно избавить детей от ненависти, самоуничтожения, озлобленности. То, что дети заговорили горячо и правдиво, задело самые лучшие мои и Екатерины Ивановны человеческие струны, оттого и пошло все дальше хорошо и ладно.

– Самое главное, ребята, что вы понимаете свою вину. И как мы выйдем из этого трагического случая – благородными и честными или мелко-ничтожно-трусливыми – в этом сейчас главный вопрос. Забыть товарища, вычеркнуть его из жизни своей – это такая же подлость, как предать живого. Поэтому если мы сделаем все, чтобы сохранить память о Саше, – это и будет наш человеческий долг. И пусть этот долг совершит каждый, кто чувствует потребность в его совершении.

Тут я рассказал о школьниках, которые на заработанные деньги поставили товарищу памятник, украсили могилу цветами, не забывали родителей погибшего мальчика.

– Однако, – продолжал я, – нельзя из этого факта делать очередное «мероприятие по подписке». Кто сможет, тот будет участвовать в этом, а кто по каким-либо причинам не сможет, не надо его заставлять… Я тут говорил с одним вашим родителем, он засомневался: «Откликнутся ли сами ребята на такое дело?»

Снова поднялись девочки и сказали, что напрасно сомневается этот родитель, что такая мысль уже была у класса.

– Хочу коснуться еще одной темы, – сказал я. – Эта тема может показаться вам несколько необычной. Но я верю в то, что она не покажется вам странной. Я хочу несколько слов сказать о ценности человеческой жизни, о бессмертии человека. Самое ценное на земле – человеческая жизнь, это понятно. И ценность ее, мне кажется, именно в бессмертии. Народы, семьи, отдельные люди неизбежно гибли, агонизировали нравственно, если забывали свое прошлое. Бессмертие наших предков и в том, что они нам дали жизнь, что они сделали возможным сохранить наше существование. А наше бессмертие будет в том, что мы дадим другим это человеческое право, в том, что мы сохраним себя и в добрых поступках, и в добрых сердцах. И Саша бессмертен, потому что мы непременно сохраним его в нашем сердце и память о нем передадим нашим детям и внукам. Мы запомним его улыбку, все то хорошее, что было в этом удивительном мальчике. И снова я должен извиниться перед вами, что говорю как бы не своими словами. Перед тем как идти к вам, я прочел заключительную сцену из романа Достоевского «Братья Карамазовы», где дети вместе с Алешей встретились у могилы вашего ровесника. Что меня поразило в этом трагическом кусочке романа? Вся эта сцена написана Федором Михайловичем удивительно светло и, я бы сказал, жизнеутверждающе.

– Прочтите! – закричали ребята так дружно, что я сразу ощутил: сложный рубеж скорби, вины, сострадания оказался позади. У детей, у меня, у Екатерины Ивановны как будто наступило то радостное ощущение, без которого не может быть нравственного обновления.

– «Согласимся же здесь, – начал читать я спокойным голосом, – у Илюшина камушка, что никогда не будем забывать – во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, все-таки будем помнить… его всю жизнь…» А вот теперь, – прервал я чтение, – Достоевский сформулирует главную мысль своей педагогической философии. Послушайте эти слова: «Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть… И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение…»

Была тишина в классе.

Лица были сосредоточенные. И – красивые. Будто ветер коснулся их, обжег одним, общим для всех переживанием.

* * *

Что бы я ни делал в последние месяцы: писал или читал лекции, общался с педагогами ли, с детьми, разбирался в новых педагогических казусах или читал книги, меня неотступно преследовала мысль о Саше, его учителях, сверстниках, матери. Трагический случай был для меня своего рода стетоскопом, с помощью которого я прислушивался к себе и к другим, к своим собственным отрицаниям и утверждениям.