Она отвела их в маленькую комнату на втором этаже, где музыканты сложили свои инструменты, а потом на кухню, где пять нанятых поваров и четырнадцать официантов ощипывали перепелов, рубили кориандр и укроп, толкли грецкие орехи и готовили для гостей дюжины восхитительных маленьких «мезе», закусок.
Повара засуетились вокруг Сабы, улыбались, кланялись и предлагали попробовать то и другое. Но Саба съела только маленькую пиалу риса и божественно вкусное рагу из цыпленка. Она снова нервничала, да и вообще очень редко ела перед выступлением.
– Пойдем! Пойдем! – Лейла тоже была возбуждена. Она за руку отвела Сабу наверх. В большом зале, обитом дубовыми панелями, было полно гостей; они разговаривали, смеялись. Свет дюжин маленьких свечей лился золотистым медом на шелка и атлас, на элегантных женщин с бриллиантами на лебединых шеях. В открытые окна светила луна.
Официанты сновали по залу с подносами. Звучал мужской смех, звенели бокалы. Горки розовых сигарет «Sobranie» лежали в хрустальных лотках. «О таких вечеринках мечтаешь в юности, – подумала Саба. – Мама бы упала в обморок от восторга».
– Кто эти люди? – шепотом спросила она у Фелипе.
– Да кто угодно, – шепнул он в ответ, и его усики пощекотали ей ухо. – Друзья Озана по бизнесу, киношники, писатели и оптовики, журналисты и дипломаты из посольств – по словам Лейлы, где-то сто пятьдесят гостей.
Появился Зафер Озан, осанистый и учтивый, в бархатном смокинге рубинового цвета, с галунами. Он двигался по залу, сканируя взглядом толпу, даря улыбки и поцелуи, пожимая руки, с чинным и сдержанным кивком принимал бесчисленные комплименты, словно говоря: а вы чего ожидали?
Он строго-настрого приказал Фелипе не начинать, пока гости не пообщаются между собой и не выпьют по паре рюмок. Ровно в десять часов он многозначительно взглянул в их сторону и постучал пальцем по циферблату. Гул толпы сменился полной ожидания тишиной. Открылся занавес, на сцену упал луч софита.
– Приготовились, – спокойно произнес Фелипе, обводя взглядом музыкантов, и, подняв красиво выщипанные брови, посмотрел на Сабу.
Дыши глубоко. Расправь плечи. Crepi il lupo!
И они начали. Первая песня, «Зу Зу Газу», была абракадаброй, сочиненной Фелипе для затравки. Карлос взял быстрый темп, пальцы Фелипе летали над гитарой, Саба прыгала, пела, приплясывала, растворяясь в экстазе; наконец, песня закончилась, зрители заревели и захлопали. Улыбка Фелипе сказала – сработало! Все незначительные, постепенные усилия на репетициях, когда накапливалась техника, делались и исправлялись ошибки, когда исполнители определяли, где придержать, а где отпустить темп, сделали свое дело. Песня прозвучала без всяких усилий, а вечер сразу сделался волшебным. Саба поняла, что не променяла бы даже на миллион фунтов стерлингов этот восторг от их безупречной работы.
Далее последовала «Извечная черная магия»
[126]
; Фелипе сложил губы трубочкой и выдал имитацию Сэчмо
[127]
и дувапбабаббинг. Потом была красивая турецкая песня «Прощальный поцелуй»
[128]
и, наконец, «Две любви»
[129]
. Сплошное удовольствие – Сабе нравилось все.
Свечи догорали, и зал погрузился в туманный полумрак; луна, похожая на гигантский спелый персик, висела над темной полосой азиатского берега. Рыбаки, наслаждавшиеся в своих лодках бесплатной музыкой, отправились по домам. С верхнего этажа доносился приглушенный смех. Фелипе сказал, что там для гостей приготовлены кальяны и полоски кокаина. Он и сам пару раз поднимался туда во время их перерывов. После полуночи джаз-группа, работавшая теперь как хорошо смазанный механизм, исполнила попсовые хиты: «Голубая луна» и «Ты сегодня прелестна»
[130]
.
А Саба, глядя, как танцующие пары все теснее прижимались друг к другу, как целовались украдкой, почувствовала, как переполнявшее ее счастье в один миг перешло в тоску и тревогу. Каждой клеточкой своего тела она хотела танцевать с ним, чтобы его мягкие, блестящие волосы касались ее щеки, а сильные руки держали ее за талию.
Боже, прошу тебя! Сохрани его! Не дай ему погибнуть!
– «Эти нелепости»
[131]
, – шепнул Фелипе. Она любила эту песню. На репетиции он показал ей, как на полтакта сокращать некоторые ноты, пояснив: – Иногда, чтобы зритель заплакал, надо заставить его ждать.
Когда песня закончилась, многие танцующие замерли в трансе и смотрели на Сабу. Потом захлопали. Она посылала в зал воздушные поцелуи с ладони. Фелипе улыбался ей, выставив оба больших пальца.
– Машаллах!
[132]
– закричал Озан, поднимая на сцену. – Мисс Саба Таркан, моя певчая птичка. Между прочим, наполовину турчанка, – негромко сказал в микрофон Озан. Публика устроила ей громкую овацию, свистела и хлопала.
– Что ж, отлично, отлично. Потрясающе! – Клив довольно потирал руки, когда на следующий день Саба рассказала ему про вечеринку у Озана. – Первый барьер ты взяла чисто. Музыканты тебя приняли, Озан доволен, остальное будет уже легко и просто.
Они сидели в его квартире – безликой комнатке, такой же ободранной, как и в Александрии. В углу его чемодан, на шатком столе недоеденный кебаб, под ножку стола подложен выцветший экземпляр «Ле Монд».
– Но я перебил тебя, извини. – Он подался вперед. – Продолжай. Что было дальше?
Они пили турецкий чай из разрозненных стаканов. Саба посмотрела на часы. Одиннадцать.
– Я ненадолго, – предупредила она. – Мистер Озан хочет прокатить нас с Лейлой на машине. Он обещал показать мне деревню, где когда-то жила семья моего отца.
– В самом деле? – Клив вяло улыбнулся – это его не интересовало. Он отодвинул от себя кебаб. – Извини, тут беспорядок. Я снял эту квартиру пару дней назад – тут удобнее встречаться, чем в отелях.
– Это было еще до моего рождения, – продолжала Саба. – Пока я не приехала сюда, меня мало интересовало, где жили в Турции отец с бабушкой.
– То же самое можно сказать про большинство людей. – Клив выплюнул жесткий кусочек мяса на бумагу, скомкал ее и бросил в корзину. – Всех мало интересует, где жили и чем занимались родители до их рождения. – Он закурил сигарету.