– О, мой несчастный мальчик, – стенала она. – Почему я такая слабая? И почему я просто не могу уйти? Исполнить все свои обязанности и уйти? Только какой смысл говорить об этом? Какой вообще во всем смысл?
В конце концов она ушла. Морган остался один. Стоя в гостиной, он почти физически ощущал, как давит на него своими острыми зазубренными углами стоящая возле стен молчаливая мебель. Невыносимо было знать, что он вынужден будет делить с этой женщиной дом до конца дней – своих или ее. А ведь ей всего пятьдесят шесть! Годы и годы тусклого существования простирались перед ним, затягивая его словно вакуум. И ясно было – больше ему не выдержать и минуты.
Подойдя к камину, Морган одним отчаянным движением руки смахнул на пол все, что стояло на каминной полке. Какофония падающей бронзы и разбивающегося фарфора слилась в единый аккорд с хаосом, царящим в его душе. Все! Больше он не будет невидимкой; покончено с тайной, тщательно скрываемой жизнью. Кто бы догадывался, что под маской полного спокойствия зреют такая ярость и такой гнев? Знал ли он сам об этом? Нагнувшись, он поднял валяющийся там осколок фарфора и без колебаний полоснул им себя по горлу. Боль и струя алой крови несли и утешение, и ощущение свободы. И, бросившись к двери, он выбежал из дома в темноту и холод ночи.
Совершил ли он все это? Увы, нет. Он стоял перед каминной полкой, уставленной всевозможными безделушками, и, пока восстанавливалось дыхание, смотрел, как его красное дрожащее лицо, отражающееся в зеркале, обретает нормальный цвет. И когда мать его вернулась со своей встречи, он ждал ее у двери, внимательный и заботливый – маленький Попснэйк, готовый принять мамино пальто. Как он ненавидел себя в ту минуту!
Только чуть позже Морган осознал, что вечер, когда он так и не дал волю своему безрассудству, пришелся на годовщину смерти его отца. Может быть, это обстоятельство объясняло плохое настроение и матери, и его собственное. А может быть, это обстоятельство не объясняло ничего – его отец ушел из жизни так давно, что само его отсутствие служило формой присутствия.
* * *
Его отец вновь появился в их жизни шесть месяцев спустя, в форме еще одного резкого разговора с Лили по поводу скверного сыра. Они навещали Уэст-Хэкхёрст, дом в Эйбинджере, который старший Форстер спроектировал и построил для своей сестры. За ланчем, в саду, тетя Лаура спросила Моргана, как ему понравился сыр. Он только что отведал его – сыр был ужасен. Но он, закованный в броню вежливости и хороших манер, не смог заставить себя признаться, а потому солгал, сказав, что сыра еще не пробовал.
Лили видела, что он ел сыр. Она в упор посмотрела на Моргана, и он униженно опустил глаза.
– Ты ел этот сыр! – громогласно заявила Лили, а когда к ней повернулась Лаура, сказала: – Сыр плохой.
– О, какая жалость, – заверещала тетя. – Сейчас его уберут.
Но в конечном итоге сыр только отставили в сторону, и он оставался там до конца ланча, издавая слабый душок. Морган понимал, что Лили еще не закончила разговора о сыре, а потому, когда во время поездки домой она с иронией в тоне спросила, почему он солгал, Морган внутренне напрягся и сказал:
– Мне это казалось неважным.
– Ерунда! – произнесла она. – Ты просто струсил. Ты – как твой отец. Он всегда топал ногами не тогда, когда нужно. Как, собственно, и ты.
Она принялась копаться в своей сумке в поисках пастилок и наконец вынесла окончательное суждение об отце Моргана:
– Исключительно слабохарактерный тип.
Морган был сверх меры уязвлен этими словами Лили. Хотя она и любила мужа, но, когда упоминала его имя, что-то обязательно да подразумевалось. В целом же муж был для нее воплощением пустоты и неуместности. Главное, что отец оставил в наследство сыну, – ошибка, связанная с полученным при рождении именем. Морган должен был называться Генри Морганом Форстером, но перед обрядом крещения, когда служка осведомился у отца, каким именем они собираются наречь младенца, тот, ни минуты не задумываясь, назвал свое полное имя – Эдвард Морган Форстер. Поэтому Генри совершенно случайно стал Эдвардом, но, чтобы не путать его с отцом, все стали называть его не по первому, а по второму имени – Морган.
Лили, как отмечал Морган, никогда не говорила о своем муже с пренебрежением. Что его действительно беспокоило, так это пренебрежение, которое мать демонстрировала по отношению к нему самому. Он видел в ее глазах отвращение, вызванное самим именем Морган, и поэтому чувствовал глубокий стыд. Морган был совершенно бессмысленным, никому не нужным созданием, и жизнь его всегда будет средоточием нелепостей. Не имелось у него ни силы воли, ни мощи духа, с помощью которых он мог бы каким-нибудь образом определить и оформить свое будущее. Именно таковым Лили его видела, и это уязвляло его глубочайшим образом.
Ну что же, вскоре он покинет ее, всего через несколько месяцев; и, наверное, именно неотвратимость его поездки в Индию так омрачала ее настроение. Было решено, что Морган будет сопровождать мать и ее добрую подругу, еще по Тонбриджу, миссис Сесилию Моу, до Рима, где оставит их, к своей неизбывной печали, предоставив попечению друг друга, а сам в Неаполе сядет на корабль, который доставит его в Бомбей, откуда он двинется на север, чтобы воссоединиться с Масудом в Алигаре. Впоследствии ему предстоят и другие поездки, но пока именно встреча и воссоединение с Масудом лежали в сердце всего его путешествия.
Масуд уехал домой в начале года, и последствия его отъезда оказались совсем не такими, как ожидал Морган: ему было гораздо труднее пережить разлуку с другом, чем он предполагал, но одновременно отсутствовала и резкая жгучая тоска, которой он ждал и которой боялся. Масуд оставил позади себя пустоту, где эхом отражалось и каждое слово, и каждый жест; мрак и уныние поселились в предметах, окружающих его, и даже самые милые сердцу английские пейзажи уже не успокаивали. Почти сразу после отъезда Масуда Морган отправился в Белфаст, навестить Хома. Что он хотел там найти? Какое-то успокоение? Сочувствующие мужские объятия? Вместо этого он оказался в самом центре бдительного и сурового города, раздираемого политическими бурями. В Ольстере бушевала революционная риторика, яростные дебаты по поводу отделения от Англии, на которые бросал тень визит Первого Лорда Адмиралтейства Уинстона Черчилля, привезшего на север острова новые предложения по поводу учреждения там автономии. Незначительные поначалу разногласия готовы были перерасти в нечто более значимое: не исключалась возможность гражданской войны.
Хом привел Моргана на чай в дом верного сторонника Ольстерского Клуба реформ, который противился установлению любой из форм автономии. Этот человек, во всем прочем придерживавшийся широких либеральных взглядов, сразу же заявил Хому и Моргану:
– Белфаст готов выслушать любого человека, но только не Иуду, и не того, кто при каждом удобном случае выворачивает пальто наизнанку.
Так в Ирландии именовали ренегатов, и Морган почти автоматически бросил быстрый взгляд на свое крайне удобное и практичное двустороннее пальто – он не помнил, какой стороной его сегодня надел. И с трудом подавил ухмылку.