Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Корнев, Владимир Шевельков cтр.№ 77

С этими словами хозяин налил дорогому гостю из графинчика в рюмку:

— Померанцевая — услада! Залейте горе-кручину, подсластите — глядишь, полегчает… P-рекомендую! (А себе… целую чашку из чайника). Мадерцей люблю побаловаться, она для меня вроде чаю. Выпьешь чашку залпом — сразу в пот кинет, тепло на душе! Хор-рошо!

Лже-Викентий, ухмыльнувшись про себя купеческим причудам, одним махом опрокинул рюмку водки и, крякнув, вкусно хрупнул огурчиком.

Гуляев восхищенно произнес:

— Ну вот, так-то оно, Викентий Лексеич, всяко лучше! Дивлюсь я — вы и в этом толк знаете! Не видал я сроду таких интеллигентов — во всем дока…

— А все-таки первая колом, — поморщился «интеллигент», чтобы не хвалить гуляевские разносолы.

— Ничего, ничего! — подбодрил Гуляев. — Выпей, брат, еще стопку, и расслабишься, вторая-то она, вестимо, соколом. А коли не выпьешь — муки адские!

На этот раз он тоже налил себе в рюмку водки и махом опрокинул содержимое в рот, но, видя, что гость медлит со второй, добавил:

— Да не сумневайся — водка, она штука пользительная, ежели, конечно, не переусердствовать. Я-то, чего греха таить, бывает, и переусердствую… Вы уж не примите в тягость наше общество, а если на то ваше непременное желание, то я не обижусь — не хотите, так и не пейте… И из-за пальчика не огорчайтесь.

Он вскочил, достал из горки чистое полотенце, оторвал от него кусок так легко, будто это был не крахмальный холст, а бумага, и проворно, справившись, не больно ли, перемотал «Думанскому» палец. Тот, впрочем, не возражал и, только удивившись про себя, мол, какой услужливый купчишка, произнес:

— Пустяк — царапина. Не бери в голову, Иван Демидыч, собака — она на то и есть, чтобы своего хозяина охранять. Откуда ей знать, может, я зла тебе желаю?

Гуляев заулыбался:

— Шутишь, дорогуша. Дай-ка я тебя расцелую! — И он уже потянулся к лже-Викентию, чтобы доказать ему искренность своих дружеских чувств, но в этот момент приумолкнувший было пес грозно зарычал.

«Думанский» вздрогнул, косясь на дверь чулана-конуры. Гуляев только обернулся к двери и, погрозив пальцем, рявкнул:

— Но-но, не перечь, а то осержусь! Не умножай скорби на земле. Это друг, друг. Понял, Дроня?!

Дроня хоть и не видел угрожающего жеста хозяина, но рычать перестал, а только как-то обиженно тявкнул.

— Вот, говорят, тварь неразумная, а он у меня необыкновенный, — спешил объяснить гостю Гуляев. — Его мать была породистая сука — борзая чистых кровей. Жила в доме у моей матушки. А из дома ее, Эльзу эту, никуда не отпускали — гулять прямо на балкон ходила. Балкон у нас был огромный, галерея с баллюстрадой, матушка там даже цветник насадила, кустов всяких развела — так в кадках и росли. И вот выходит как-то мать моя на цветы полюбоваться, а Эльзы нету нигде. Глядит, а та валяется прямо под балконом, на клумбе. Ну, матушка, все конечно, в крик сразу: как де так, кто туда ее любимицу отпустил, не углядел… А никто и не отпускал — сама вниз сиганула, борзая ведь! Так и лежала без сознания… Ну, послали людей, подобрали, в дом принесли. Матушка сама помыла ее, обогрела, а через три недельки глядь — она брюхата! Щенков всех утопить хотели, я насилу уговорил одного оставить — самого толстого и сильного. Помню, как ни положишь их, а этот всегда наверху окажется, на братьях своих, — выползет и морду вверх тянет. Потеха! Вот и вырос — Дроня. Кто отец, так и не узнали, но, видно, здоровый зверюга был. А на мать совсем не похож получился. Такой и вышел, пар-ве-ню.

— Не пробовали дрессировать? — поинтересовался лже-Думанский, обгладывая поросячье ребро.

— А чего его дрессировать-то? Он и так умный. Я ить и сам особого образования не имею, однако капитал дай Бог каждому заработал — вот этими самыми руками, а больше мозгами своими. — Купец звонко хлопнул себя ладонью по лбу: лоб действительно был крепок и велик. — И Дроня весь в меня, просто копия! Я родился-то как? Отец у меня был… Веселый, добрейшей души и характером сильный. А как мать с похмелья под юбку хватит, так, бывало, приговаривает: «Вот мой алмаз-брильянт, вот мой клад».

Пока «Думанский» соображал, какая связь между умным псом и «кладом», принадлежавшим гуляевскому отцу, хозяин продолжал:

— Ежели бы Дроня человеком был, он обязательно стал бы настоящим разбойником, атаманом стал бы. Знаешь, он на улицу выйдет, а вокруг тут же стая собак собирается, и Дроня мой — во главе. Как я прямо!

Гость ухмыльнулся:

— Да уж, за вами тоже все кому не лень увязываются. Когда личность видная, всегда так. Выпить-то не хотите больше?

— А и правда! — не раздумывая согласился Гуляев. — За хорошего гостя я море выпил бы, коли б мог.

Он сам налил себе до краев чайную чашку померанцевой и тут же присовокупил ее к тому, что уже плескалось в его бездонном чреве. Затем продолжил исповедоваться:

— Я, вообще, человек честный, хоть и грешен много. Вы не смотрите, что меня несколько государств к смерти приговорили, — это все от их иноверного недоразумения… Не хотят, подлецы, понять православного человека. Куда им, немцам-англичанам, русскую душу понять! Они и друг дружку-то не понимают: боятся нутро свое открыть. Моя душа, как реки наши, как Волга-матушка, Двина: в узком месте — восемнадцать верст в ширину, а уж в широ-о-о-ком… — Он развел ручищи и чуть не смел со стола один из графинов, опрокинув все же рюмку. — В широком — шире моря! А еще Дроня-то, дружок мой, чего учудил… Он ведь, паршивец, послушный какой! Оставил я тут как-то на полу коробку наилучшейших конфект, а сам ушел. Вернулся под утро, а он сидит над конфектами голодный! Веришь ли, ни одной не съел, зато вся коробка слюнями до краев. Вот это преданность, это верность! А я все, значит, о себе да о своем? Не взыщите, пожалуй. Я ж, отец вы мой, должник ваш вовеки! Уж пришел, уважил — не погнушайся, брат, спасибо мое принять.

С этими словами он достал пухлый бумажник, сунул прямо в карман своему «спасителю», капризно замахал руками, когда тот сделал вид, якобы не хочет брать деньги:

— Не сочтите за мзду — от души это, люблю я вас, Викентий Лексеич! Слезами горю не поможешь, а деньги порой лучше лекарства. И не вздумайте отказываться, не обижайте Гуляева!

К некоторому его удивлению, «Думанского» больше не пришлось уговаривать.

— Ну спасибо, Иван Демидыч! Душевный вы человек. По правде-то, мне это сейчас очень даже кстати.

Они выпили еще по рюмке на брудершафт, и тут «Думанский», достав из бумажника деньги, стал их деловито пересчитывать, слюнявя тонкие пальцы. Купец оторопело глядел, но лже-Викентий не угомонился, пока все не пересчитал, затем преспокойно засунул бумажник во внутренний карман сюртука и, заметив недоумение Гуляева, пояснил:

— Чем больше считаешь, тем их больше, — вот ведь какая хитрая штука!

На уме у него было другое: «Мог бы и больше дать, однако хорошо хоть наличными».

Гуляев, который остановиться был уже не в силах и к тому же хотел оправиться от удивления, налил себе еще.