Империя и воля. Догнать самих себя - читать онлайн книгу. Автор: Виталий Аверьянов cтр.№ 19

Спор публицистов и теоретиков об империи и нации в 2005 году [34] был бессмыслен еще и потому, что ни в нынешней ситуации (условной демократии), ни в ситуации приближающейся национальной диктатуры (если угодно, «пятой империи», «диктатуры развития» или как-то еще) — этот спор ровным счетом ничего не решает. Ведь пока наша нация не имеет никакой возможности строить реальную империю, если конечно не считать ею проект «либеральной империи» Чубайса. В чем же был смысл профилактических выпадов против «имперства» под видом «этнонационализма»? Смысл, который вкладывался в эту борьбу ее режиссерами, довольно прост: не дать состояться национал-державной консолидации на общественном уровне, намеком на что стало воодушевление в патриотических кругах в связи с Правым маршем в 2005 году. Ведь трудно найти более удачную поддержку национальной диктатуре, чем зрелая и состоявшаяся общественная среда, которая сознательно подставит плечо политическим силам, решившимся на мобилизационный проект.

Такой зрелый национализм раз и навсегда положил бы конец «пост-русским националистам», решившим, что история «отпустила нас на свободу». Что поколения предков, строивших и защищавших Отечество, можно больше не принимать в расчет.

Один из самых одаренных этнонационалистов Константин Крылов в своей статье «Русские ответы. Статья вторая: культурофилия» на сайте APN.ru рисует гипотетический образ будущего, когда коллапс России приведет к захвату власти в ней со стороны «богатой и вооружённой до зубов Чечни», которая устроит «всероссийский джихад». Похожий сценарий известен аналитикам как «план Джемаля», публично заявившего, что кавказцы являются основным источником формирования нового революционного класса, призванного перевернуть Россию.

У Крылова антиутопическое моделирование чеченской пост-России строится на трех тезисах:

• оккупанты будут вынуждены использовать в качестве государственного русский язык,

• через какое-то время верхний слой начнет называть себя «русскими» (при этом для собственно русских рабов уже сейчас существует новый этноним — «русня»),

• наконец, они усвоят в некоем усеченном формате русскую культуру и возможно даже примут православие (если Церковь поведет себя гибко и дипломатично).

Эту метафору Крылов приводит для того, чтобы обосновать центральный тезис своей статьи: «Причастность к русской культуре — и в аспекте «знания», и в аспекте «предпочтения» — не делает человека русским». Между тем эта метафора повстанческой революции и новейшего чеченского ига, которую Крылов разыгрывает явно в парадигме пророчества вещего Авеля про «три ига» на Руси, совершенно не годится для объяснения феномена нации. Для подтверждения или опровержения культурофильской трактовки национального начала вопрос должен быть поставлен иначе: каковы пределы нации, каковы те границы, переходя за которые человек или группа людей уже не могут удерживаться в поле нации?

Дело в том, что ответ на вопрос этот разнится в случаях, когда мы говорим о малых нациях (субъектах national state) и когда мы говорим о таком сложном и исторически тяжеловесном явлении как русская нация. Это, так сказать, два совершенно разных порядка. Примерно как царство и класс (или отряд и семейство) в биологии. Почему и чеченцев противопоставлять великороссам в прямом смысле и неверно, и даже где-то оскорбительно в отношении законов «живой природы».

В «Русской доктрине» [35] мы пришли к тому, что пределы большой нации задаются не этническим, не культурным ее измерениями, не измерением политического формата (все эти факторы являются разновеликими частями единого паззла или, выражаясь по-русски, сложной матрешки). Пределы большой нации задаются ее цивилизационными характеристиками. Большая нация может состояться только как цивилизационный субъект, то есть как субъект системный, и перед этим масштабом меркнут частные моменты. С другой стороны, это не означает, что большой масштаб должен затмевать нужды и чаяния отдельного русского человека.

Но априорно приравнивать среднего русского к ординарному западноевропейцу, новоиспеченному гражданину «суверенной Эстонии» или, скажем, уроженцу Гвианы — это тоже перебор. Нагрузка на русского как носителя национально-цивилизационной традиции и нагрузка на варвара, который выпал из мировой истории или участвует в ней по касательной — мягко говоря, не одинаковы.

Собственно, тот публицистический эффект, на который рассчитывает Крылов, он несомненно производит. В частности, производит он его, когда говорит в другом тексте [36] : «Откровенно говоря, русские всегда несли на себе основную тяжесть государственного строительства, а вот к общему котлу их подпускали последними… Даже если не брать в расчёт историю ордынского ига (хотя, может, и стоило бы), а посмотреть на времена исторические, то мы обнаруживаем странную закономерность. Русские всегда были оттеснены от самого вкусного: доходных бизнесов, управления, власти».

Далее логика Крылова развивает не вверх, а вниз, не к достоинству, а к ущербности, не к сложности, а к упрощению: но теперь наш «народ осознаёт, что никакой внешней идеи над ним больше нет, и единственная его святыня — он сам. Его национальные цели и есть то божество, которое отныне «не терпит других богов перед лицом своим». Народ, научившийся служить, служит отныне самому себе как своей же идее. Это и есть состояние Нации, совершеннолетие народного духа».