Чефуры вон! - читать онлайн книгу. Автор: Горан Ввойнович cтр.№ 41

Когда герой демонстративно называет себя «чефуром», — словом с большим знаком минус, — уже одним этим он выражает сопричастность той оппозиционности, на которую обречены чуждые словенскому миру переселенцы. Эта оппозиционность поддерживается ответной стереотипизацией: слово «словенац», со всеми его этническими, социальными и политическими коннотациями, в свою очередь, приобретает негативное значение.

Марко не перестает противопоставлять Словению и Боснию, да и внутри его самого постоянно происходит столкновение двух различных менталитетов и двух темпераментов. Народы других республик Югославии всегда видели в словенцах людей работящих, хорошо организованных, старательных, но в то же время покорных, слабохарактерных, чего никак не скажешь о южанах. Эти черты словенского менталитета часто связывают с австрийской и немецкой дисциплинированностью и организованностью, которая оказала сильное влияние на словенский народ, в течение нескольких столетий входивший в состав Габсбургской империи. Отсюда такие прозвища словенцев, как «австрийские холопы», «конюшенники», «батраки». С прохладностью и закрытостью словенцев контрастирует балканский темперамент: балканцы открыты, участливы, внимательны, общительны и эмоциональны. В лице чефуров безразличию и разобщенности словенцев противопоставлены главные социальные ценности переселенцев с юга — братство и солидарность. Еще большему расхождению двух поведенческих схем способствует полярность социальных статусов: словенцы — атомарный в своем благополучии средний класс, а иммигранты — тесная маргинальная среда. В романе, однако, позиция героя лишена односторонности: Марко ассимилирует обе идентичности, отмечая плюсы и минусы той и другой. В начале романа Босния кажется Марко чем-то вроде большой дружной семьи, в отличие от Словении: «Все друг другу помогают, к любому можешь прийти в гости кофе попить без приглашения и всякой прочей мурни. Заходишь когда хочешь, так — побазарить просто, пообщаться, без понтов и прочей мути. Просто расслабился и вперед. Народ здесь живет не так: дом — работа, работа — дом. <…> Здесь же все только и думают о своей заднице, чтобы у них всего было побольше: и тачка крутая, и хата в несколько этажей — и насрать им на братьев, сестер, дядьев, теток. Замкнутые все. Потому и несчастливые». Но когда герой понимает, что ему придется жить в Боснии, Словения приобретает в его глазах гораздо больше преимуществ: «Фужины — это круто. Я ни в каком другом месте не хотел бы жить. По сравнению с этой долбанутой Боснией, с этим барахлом, а не страной Фужины — Голливуд. Самые крутые чуваки — с Фужин. Да и вообще, что тут сравнивать? Здесь просто полнейший облом!» Поиски героем своего «я», вступление на путь взросления, его существование меж двух культур — «чефур» в Словении, «Янез» [135] в Боснии — ставит перед ним непростые вопросы, на которые ему еще предстоит ответить.

* * *

Наиболее существенный элемент, которым обусловлена двойственность самоидентификации второго поколения иммигрантов в Словении, — их язык, ставший главной особенностью романа Горана Войновича. Социолект, на котором говорит Марко, вызвал немало споров в среде словенских языковых пуристов, заинтересовав в то же время читателей и критиков, а также послужив материалом для многочисленных лингвистических исследований. Именно этот особый язык — «чефурский», или «фужинский», который представляет собой богатую и выразительную смесь словенского, языков бывшей Югославии, а также уличного люблянского сленга, — явился, по словам Войновича, основным побуждением к написанию книги. «Чефуры вон!» изначально создавался как сценарий фильма и лишь потом был переработан автором в художественный текст — как раз для того, чтобы запечатлеть речь героев, ее лингвистическое своеобразие. Сам Войнович утверждает, что язык, на котором говорят обитатели многонациональных Фужин, всегда его восхищал. Зафиксировать это богатое, но ускользающее, быстро меняющееся языковое явление стало для него ключевой задачей. Несмотря на то что словенскому читателю порой непросто понять некоторые слова, общее впечатление от произведения при этом нисколько не страдает.

В Югославии, вопреки закрепленному в Конституции положению о равноправии языков всех федеративных республик, сербско-хорватский, как язык власти и численного большинства, пользовался особым, престижным, статусом во многих сферах общественной жизни. Словенцы слышали его по радио, он звучал в телепередачах, на нем выходили основные научно-популярные издания. Иммигранты из Хорватии, Сербии, Боснии и Черногории, приезжая в Словению, вовсе не чувствовали необходимости учить словенский. Ситуация кардинально изменилась после 1991 года, когда Республика Словения провозгласила свою независимость. Словенский, как официальный язык нового государства, приобрел более высокий статус, чем сербско-хорватский, который начал ассоциироваться с «понаехавшими». Первое и второе поколение чефуров, таким образом, оказались в разных языковых ситуациях. Родители Марко, полжизни прожившие в Словении, плохо владеют словенским: у них нет мотивации, их коммуникативная среда замкнута на себя. Коверканье словенских слов, неправильное произношение — все это предмет насмешек и карикатур, показатель их социальной ущербности.

Напротив, второе поколение иммигрантов владеет как языком своих родителей, так и языком среды, в которой они живут; их билингвизм, естественный переход с одного языка на другой, а также свобода в создании гибридных языковых форм свидетельствуют о двойной идентичности фужинской молодежи. Молодое поколение именно при помощи языка выражает комплексный характер своего «я» и его культурных составляющих, свою оппозицию по отношению к официальному языковому коду, вобрав в свой социолект маргинальный диалект переселенцев первого поколения и живой городской сленг. Сложно также говорить именно о сербско-хорватском как о втором языке, речь скорей идет о боснийском, черногорском, хорватском и сербском языках, о любом из них или о всех сразу, другими словами — о «чефурском» языке, который не имеет смысла определять с точки зрения национальной принадлежности, так как автор вобрал в лексическую мозаику своего романа слова из самых разных уголков бывшей Югославии.

Еще одна особенность социолекта переселенцев, занятых тяжелым физическим трудом, — преобладание лексики, связанной с половой сферой и физиологическими функциями, а также солидный пласт обсценного вокабуляра. Для носителя литературного языка употребление подобных выражений допустимо лишь в исключительных ситуациях, тогда как в среде молодежной городской субкультуры использование вульгаризмов и бранных выражений является частью повседневного общения и призвано повысить его эмоциональную экспрессивность. Сленг и сквернословие — способ дистанцироваться от доминирующего социального и, как следствие, языкового кода, знак провокации, заданное нарушение принятой нормы. Особый упор делается на инновациях, словарь обогащается за счет непрекращающегося процесса смешения высокого и низкого, старого и нового, родных и иностранных слов; константой является пародирование официальной югославской риторики с ее канцеляризмами, плотно вошедшими в разговорную речь. Использование ненормативной лексики — тоже способ показать; «мы не утонченные», то есть «мы — не вы». Отметим важное отличие русского языка от того же сербского; мат для носителей последнего не табуированная лексика, — то, что русскому читателю покажется чересчур грубым и агрессивным, для жителей Балкан является устоявшимся и зачастую вовсе не несет в себе негативного заряда. Юмор главного героя во многом обязан исключительной выразительности, красочности и живости его языка, остроумию и комичности используемых им жаргонизмов. Именно этот словенско-сербско-хорватский «суржик», носители которого заявляют о себе как о людях непосредственных, ярких и искренних, позволяет им выразить свою мультинациональную и мультикультурную идентичность.