Дорога за горизонт - читать онлайн книгу. Автор: Борис Батыршин cтр.№ 75

По моему скромному мнению, один этот препарат важнее всех остальных наших новинок. На очереди антибиотики, и тут быстрых побед ожидать не приходится. Но – дядя Макар уверяет, что лет через пять пенициллин будут продавать в любой аптеке.

В общем, год промелькнул в трудах и заботах – и так быстро, что мы и охнуть не успели. Выпускные испытания прошли как бы между делом, кадеты нашей роты снова – в последний раз! – разъезжаются на лето по домам. А нас с Николом опять ждёт корабельная практика, только на этот раз посерьёзнее, чем хождение по Транзунскому рейду. И к началу следующего учебного года мы в Петребург не вернёмся.

В Москву отпроситься, что ли, не недельку-другую? Не стоит подвергать терпение юной барышни такому испытанию…

* * *

– Итак, молодые люди, вы, я вижу, уже успели познакомиться с моими гостями?

Мальчики обернулись. К небольшому кружку морских офицеров подошли двое. Одного, барона Корфа, начальника всесильного Д. О. П. а они знали; второго же видели впервые.

– На правах хозяина дома я представлюсь сам. – с лёгким поклоном начал мужчина лет сорока пяти в расшитом золотом придворном мундире. – Модест Модестович Корф, к вашим услугам. Гофмейстер двора его императорского величества и кузен этого секретного – кивок на Корфа – господина.

Офицеры поклонились чётко, по военному; мальчишки беспомощно посмотрели друг на друга, а потом на барона – как вести себя со столь высокопоставленной особой? Корф, поймав растерянные взгляды, добродушно рассмеялся:

– Ну-ну, Модест, ты совсем смутил моих юных друзей. С капитаном первого ранга Овчинниковым вы уже знакомы?

– Да, имели удовольствие. – кивнул Модест Модестович.

– Тогда, позволь представить тебе его сына, Николая Овчинникова. Весьма многообещающий молодой человек: в свои 14 лет имеет медаль «За заслуги», крест и личную благодарность венценосца. А это его друзья, Вольф Игнациус и… – барон сделал несколько театральную паузу. – Иван Семёнов. Тот самый.

Пришла очередь Вани смутиться под пристальным взглядом гофмейстера. Тот рассматривал их внимательно, пожалуй – несколько иронично, но, безусловно доброжелательно. Выждав несколько секунд, Модест Модестович протянул ладонь всем по очереди, начиная с Николкиного отца.

«Начал со старшего по званию? – принялся гадать Иван. – Хотел ведь почитать о здешнем этикете, но – некода, некогда! Учёба, компьютеры, фотографический проект – сон времени не хватает. Не до светских правил, простите уж…»

– Очень… кхм… очень рад знакомству господин… ваше превосхо… Иван запутался, смещался и умолк, покраснев, как рак. Больше всего хотелось сейчас провалиться сквозь землю. Николка, тоже смущённый явлением баронова родственника, с беспокойством косился на товарища. Воленька, стоя позади Ивана, лихорадочно вспоминал, как полагается обращаться к гофмейстеру двора:

«Гофмейстер – это третий классный чин в Табели о Рангах, а значит – «превосходительство». Тьфу, он же кузен барона – то есть, если и сам барон, то – «сиятельство…» или все же «превосходительство»? Но обстановка-то неофициальная, а значит… НЕ ПОМНЮ!!!»

Модест Модестович обвёл взглядом немую сцену, и рассмеялся. Натянутость, неловкость разом исчезли, будто и небыло их вовсе.

«А он очень похож на барона! – отметил Иван. – Только барон носит мушкетёрскую бородку, а Модест Модестович обходится усами. А так – одно лицо… ну, не то, чтобы одно, но сходство несомненное!»

– Знаете что, господа, – отсмеявшись, гофмейстер обратился к офицерам. – не будете возражать, если я похищу этих молодых людей? О них столько говорят, что я хотел бы воспользоваться случаем и свести знакомство поближе.

И, нисколько не сомневаясь в ответе, сделал приглашающий жест.

* * *

В кабинете Модест Модестович предложил гостям устраиваться в креслах, полукругом расставленных перед огромным, в полстены камином. Уютно потрескивали за кованой решёткой дрова; из-за двери доносились приглушённые голоса гостей – приём шёл своим чередом. Ваня повозился, устраиваясь; ему вдруг стало легко и просто. Воленька наоборот, сидел на самом краешке – напряжённый, прямой, будто аршин проглотил. Он не сводил глаз с хозяина кабинета – гофмейстер двора его Императорского Величества отошёл к буфету и принялся там чем-то стеклянно позвякивать.

– Да сядьте вы поудобнее, юноша! – посоветовал гардемарину Корф.

– И расслабьтесь – мы здесь, так сказать, приватно, без чинов.

– А вы, Евгений Петрович, ни разу не говорили о своих родственниках. – заговорил Николка. – Значит, вы с их превосходительством…

– Без чинов, юноша, без чинов. – прогудел брат Корфа от буфета. – С вашего позволения – Модест Модестович.

Николка смешался, буркнул что-то под нос и замолк.

– Мой батюшка и отец Модеста Модестовича – родные братья. – начал барон, откинувшись на спинку кресла.

– Дядя мой, Модест Андреевич Корф – тоже, кстати, барон – был известным историком и государственным мужем. До семьдесят второго года он даже возглавлял департамент законов Государственного совета Империи. Кстати, закончил Царскосельский лицей вместе с Пушкиным и канцлером Горчаковым.

– Нашёл что помянуть! – отозвался Модест Модестович. – Александр Сергеич батюшку терпеть не мог, и тот отвечал ему полнейшей взаимностью. Один раз у них даже чуть до дуэли не дошло. Светило русской поэзии прислал отцу составленный в резких выражениях вызов, на который тот ответил примерно так:

«Не принимаю Вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер…»

А безделица была такова: слуга пиита, будучи в подпитии, подрался в передней барона с камердинером; батюшка, не вникая в перипетии скандала, побил того палкой. Обиженнвый слуга пожаловался хозяину, и поэт, углядев в этом покушение на собственную честь, немедленно загорелся.

– Да, было дело. – усмехнулся барон. – Дядя до конца жизни так и не смирился с громкой славой Александра Сергеевича. И, спустя много лет, писал о нем в таких примерно выражениях… – и барон, подняв глаза к потолку, принялся цитировать наизусть:

«В Лицее он решительно ни чему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет [77] то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного….