The Intel. Как Роберт Нойс, Гордон Мур и Энди Гроув создали самую влиятельную компанию в мире - читать онлайн книгу. Автор: Марк Мэлоун cтр.№ 90

Вскоре Дьердь и Мария настояли на том, чтобы Андраш начал учить английский язык. Ему не нравились эти уроки, и (примем во внимание, что он до сих пор говорит с акцентом) у него явно были ограниченные способности. Однако именно эти уроки в будущем оказались жизненно важными для него. Мария все еще думала наперед.

Хорошие времена имели неожиданные последствия: Энди начал крайне резко набирать в весе. «В последующие после войны годы я сильно набрал. Сначала я стал толстым, а потом еще более толстым. Дети в школе начали обзывать меня по-разному, например «жиртрест», или изображать звуки, которые издают свиньи. Мне не нравились такие обзывания, но чем больше я протестовал, тем громче они меня дразнили. Поэтому я просто смирился. Я стал называть себя так даже у себя в голове». [201]

Биограф Гроува, Тедлоу, рассуждает на тему психологических причин набора веса Андрашем. Но в реальности, скорее всего, родители мальчика, принимая во внимание то, через что он прошел, решили его побаловать. Одно можно сказать точно: это был период в его жизни, который он очень хорошо помнит – практически так же хорошо, как и воспоминания о войне, – из-за унижения и беспомощности, чего он не позволял испытывать во взрослой жизни. Может, в качестве напоминания Энди в мемуарах прикрепил фотографию толстого себя.

В классе Андраш продолжал процветать. По причине того, что его уши еще не совсем зажили (они не давали ему заниматься многими видами спорта), учителя привыкли ставить его в первый ряд. «Мои уши еще текли, и я плохо слышал, но когда я садился в первый ряд и учитель говорил достаточно громко, чтобы весь класс его слышал, то я тоже неплохо его слышал». [202]

Толстый, полуглухой, «жиртрест» был постоянно лучшим в классе по всем предметам. Помогало и то, что жизнь дома налаживалась и родители постепенно расцветали, как и весь район, что снова сделало квартиру семейства Гроф местом сбора друзей.

Но в более крупном мире советский тоталитаризм все рос, постепенно заглатывая один социальный институт за другим, превращая их в инструменты государственного влияния и власти. Первые несколько лет после войны такая политика еще не воспринималась болезненно. Однако сталинизм никогда не был доброкачественным – и в 1949 году, после того как оставшаяся Европа была затянута под «железный занавес», он наконец показал свое истинное лицо в Венгрии.

В сентябре 1949 года вся страна слушала радио, когда министра иностранных дел Венгрии, Ласло Райка, подвергли показательному процессу, такому же, какие проводили в СССР в конце 1930-х годов во время сталинских репрессий. Райк, которого пытали, сознался во всем. Его казнили 15 октября.

В ситуации, которая повторялась много раз в соседних странах, реакция венгров сначала была более удивленной, нежели испуганной. Райк сознался, не так ли? Или его заставили? С каждым днем, когда доступ во внешний мир все больше и больше закрывался, а единственным источником новостей стало радио, управляемое государством, правда становилась все более неясной.

Для Андраша Грофа, эмпирика по природе, стало невыносимым растущее несоответствие между тем, что он видел собственными глазами, и тем, что выдавалось за правду в СМИ, контролируемых государством. Ему только что исполнилось 13 лет, он решил стать журналистом и твердо считал, что главное в его будущей профессии – это правда.

Полгода спустя, 1 мая 1950 года, во время празднования коммунистической партией Первомая, Андраш с друзьями решили прогуляться до площади Героев, чтобы посмотреть парад и торжество, которое следовало за этим. Еще в паре кварталов от площади они уже слышали из уличных громкоговорителей торжественные голоса ведущих и ликование огромной толпы. Они ускорили шаг, желая – в своем тоскливом тоталитарном мире – увидеть настоящее зрелище и волнение. Когда они подошли к площади, вид на которую все еще загораживала группа зданий, они услышали, как толпа ликует: «Да здравствует коммунистическая партия! Да здравствует Матьяш Ракоши! Да здравствует Сталин!»

Желая присоединиться к празднику, молодые люди поспешили за угол и… замерли. Гроув вспоминает: «Однако, когда мы пришли на площадь, единственными людьми, стоящими там, были члены самой партии. Никто больше не наблюдал за происходящим. Больше не было никаких марширующих, которые ликовали. Да и из нас никто не ликовал». [203]

Это была типичная потемкинская деревня. Никакой ликующей толпы не было; ликование, которое Андраш с друзьями слышали, доносилось из репродукторов, закрепленных на фонарях вдоль маршрута парада. Кинокамеры, снимающие для кинотеатров всей страны, записывали поддельные возгласы, невозмутимых и жестоких людей на плацу, длинные колонны марширующих на площади. Ни одна из них не запечатлела пустую площадь.

Это все было ложью. И Андрашу наконец-то стало ясно, что все в новой Венгрии было ложью. Двумя годами раньше его отец с матерью пошли работать на молочную ферму – пока государство не национализировало ее «во имя народа», как и любое другое предприятие, на котором было более десяти работников. Это, по воспоминаниям Эндрю, привело к «готовому припасу свежего творога, масла и йогурта, к которым мы привыкли». Когда прибыль упала, Дьердь и Мария перевели сына в более дешевую, менее престижную школу. Андраш быстро понял, что новая школа сильно отличалась от старой. Атмосфера здесь была другой. Она зависела от мира вне ее стен, мира, который носил постоянно изменяющийся характер. Теперь, когда официальная программа, установленная учебно-воспитательными комиссарами, еще сильнее отдалялась от действительности, возможность возразить этой явной фальши также подавлялась. Гроув говорит: «Оспаривать позицию, которая даже отдаленно была связана с коммунистической партией, не было мудрым решением».

Куда бы он ни посмотрел, Андраш видел одну и ту же растущую пропасть между просто информацией, даже подверженной цензуре, и тем, что партия официально выдавала за правду. Пробуя свои силы в журналистике, парень чувствовал себя особенно изношенным: «С одной стороны, я осознавал, что коммунисты спасли жизнь моей матери и, собственно, мою. Я был за это крайне благодарен, и моя благодарность вызывала во мне желание верить им и в то, за что они стояли. С другой стороны… они стремительно вмешивались в нашу обычную жизнь… все во имя философии с политическим подтекстом, которую я не мог понять». [204]

Противоречия усугубились с показательным судом над Райком. Был ли он на самом деле предателем? Приговор казался предрешенным; казнь слишком быстрой. Андраш, набираясь уверенности, как журналист, пишущий для школьной газеты и для национального журнала для молодой аудитории, чувствовал, что что-то в этой истории было не так.

Затем пришел парад в честь Первомая. Андрашу доверили главную статью на эту тему в журнале. Но фиктивность мероприятия была для него слишком очевидной. Андраш отказался от задания… и его доверили кому-то другому, кто, скорее всего, даже не присутствовал там.