Завидное чувство Веры Стениной - читать онлайн книгу. Автор: Анна Матвеева cтр.№ 100

Сравнительные изыскания тем временем продолжались. Сарматов походил на автопортрет Дюрера в шапочке, Ереваныч — на самописанного Жака-Луи Давида с проколотой клинком щекой. Сарматов предпочитал прятать свою «Верверочку» от человечества, тогда как Ереваныч устраивал для Юльки встречи с интересными людьми. Однажды Копипаста рассказывала про обед в японском ресторане в компании известной балерины — эта балерина ела за троих! Вначале уничтожила собственную порцию роллов, а после этого начала бросать такие выразительные взгляды на Юлькину, что та предложила поделиться — и счастливый Ереваныч, хохоча, заказал ещё один суперсет.

Сарматов не воспринимал свои многочисленные квартиры как место для жизни — ему всякий раз жаль было ложиться на ценную кушетку или оскорблять дорогой фарфор салатом оливье. Ереваныч любил гнездование как процесс и без конца что-то переделывал сначала в одном своём доме, а потом и в другом, когда решил жениться на Юльке. Он был вечно недоволен строителями, пламенно ссорился с ними, придирался к мелочам — при таком не схалтуришь, уважительно сплёвывал сквозь зубы прораб. Сарматов не умел общаться с людьми физического труда, не понимал, как с ними нужно разговаривать, — и они платили ему ровно той же монетой, выкованной из презрения. А Ереваныч сходился с водопроводчиками, слесарями, кафельщиками и другими работягами так же просто, как ругался с ними. Ну и, наконец, Сарматову не нужны были женщины — он легко обходился бы без Стениной, если бы не вечно бдительное око общественности. Появление Веры в жизни Сарматова стало решением двух сложных задач: он познакомил её с несколькими важными людьми, считавшими наличие жены чем-то вроде отметки «пригоден», а ещё представил её своей дряхлой, но бодрой маме. Мама регулярно посещала косметолога и носила накладные ногти на руках и ногах. К Вере она тут же прониклась довольно докучливой симпатией.

Ереваныч любил женщин — точнее, он любил Копипасту и в её лице — всех женщин планеты. Глядя, как он провожает Юльку взглядом, — ведь только что рядом сидели, а живут вместе уже год! — Вера всякий раз тоскливо вспоминала жалкие объятия Сарматова. То, что происходило между ними, было похоже на остывшие объедки невкусной трапезы. Да и происходило оно, честно сказать, всё реже и реже.

Сразу после возвращения из Питера Вера засела за диплом — и к концу декабря сдвинула с места бо́льшую часть работы. Господин Курбе мог быть доволен Верой Стениной, хотя навряд ли: ведь она вдохновлялась словами Проспера Мериме: «Я утверждаю, что невозможно более жизненно написать плоть, но почему господин Курбе не пошлёт своих „Купальщиц“ в Новую Зеландию, где судят о пленнике по тому количеству мяса, которое он может дать к обеду своих хозяев. По правде говоря, на эту картину грустно смотреть».

Мясистые купальщицы увели Верину мысль к далёкой античности, потом она очутилась в лесу прекрасных тел Микеланджело («Их тело — роскошный панцирь, который покидает душа»), после рассуждала о Рубенсе, Тициане и Ренуаре — трёх главных мастерах обнажённой натуры, сравниться с которыми так никто и не смог. Руководительница дипломной работы попросила Веру представить полный текст не позднее февраля — так что время у неё ещё было, как было и право расслабиться, спокойно встретив Новый год. Она возлагала на этот год серьёзные надежды, хотя мышь считала, что рассчитывать им не на что, а ждать — нечего.

Праздновали дома у Стениных. Юлька заехала за час до полуночи — и умчалась с Ереванычем чуть ли не на тройке с бубенцами. Старшая Стенина в муках переживала Юлькин счастливый роман — то так, то сяк примеряла Ереваныча к Веруне, жалея, что не дочь ухватила такого красавца, да ещё и богатого! Сарматов маме не нравился — слишком худой, подарки дарит редко, замуж не зовёт. Впрочем, сегодня в доме царил пусть и шаткий, но всё-таки мир: старшая Стенина резала салаты и проверяла, как там гусь в духовке, Лара и Евгения спешно дорисовывали картинки в подарок взрослым (точнее, Евгения делала это за Лару — у неё-то всё было готово заранее, а Лара, как обычно, проленилась), а Вера водила вокруг ёлки одинокий хоровод, мрачно поглядывая на картину, лежавшую под нижними ветками. По заведённой в семье традиции, снимать обёртки с подарков следовало не раньше, чем пробьют куранты и Путин в телевизоре произнесёт последнее слово. Так что Вера терзалась, раздираемая на части жаждой скорее увидеть Юлькину мазню и убедиться в том, как она безнадёжна, — и желанием никогда не видеть эту картину, потому что она вполне может оказаться гениальной. Мышь заходилась шипением, как утюг, на который плюнули сразу несколько гладильщиц. Настроение у Веры было отнюдь не новогодним, слава богу, что Сарматов соскочил в последний момент — и улетел, несмотря на праздник, в Москву, принимать какую-то коллекцию — «пока не перехватили». Сарматов почти что простил Вере страшное преступление с конвертами, но её это совсем не занимало, как не занимал её теперь и сам Павел Тимофеевич. Насколько прекрасным было начало знакомства с ним, настолько же вялой и утомительной оказалась их связь. Честно говоря, Вера много раз собиралась с духом, чтобы прекратить её — останавливали традиционные женские опасения: вдруг-останусь-одна, больше-никого-не-встречу, моложе-я-не-становлюсь, да-ещё-и-с-ребёнком-кому-я-нужна… Эти жалкие мысли были, конечно же, недостойны самостоятельного, крепко стоящего на ногах эксперта по культурным ценностям, но приходились впору той Вере Стениной, которая пока что работала арт-консультантом Сарматова.

Нельзя врать себе, — думала тогда Вера, безуспешно пытаясь разглядеть Юлькину картину сквозь плотную обёрточную бумагу. Врать другим — дело простительное, порою даже благородное. Но обманывать себя — тягчайшее из преступлений, а Вера совершала его столько раз, что могла бы выступать экспертом ещё и в этой области.

Старшая Стенина поставила на стол блюдо с гусем — пора! Евгения зажигала гирлянду, Лара прятала под ёлку свёрнутые вчетверо листы — подарки маме с бабушкой. На экране телевизора появился президент, похожий сразу и на господина Арнольфини с картины Ван Эйка, и на преподобного Уолкера с холста Рёберна [57] . Он прочувствованно поздравил Стениных и примкнувшую к ним Евгению с Новым годом, пожелав оставить в прошлом все неудачи и разочарования. Вера сделала бы это с удовольствием, но, увы, президент не оставил точных указаний, как именно следует поступить, чтобы неудачи и разочарования не просочились в грядущий год — такой пока ещё свежий, чистый, неведомый. Когда-то давно Вера читала французский роман о женщине, которая вдруг решилась выбросить всю свою прежнюю жизнь в помойку — в буквальном смысле слова разложила все свои вещи по пакетам и вынесла вон. Потом она продала дом, бросила мужа и работу и на перекладных уехала прочь из родного города — после чего, разумеется, поняла, что, сколько ни бегай, от себя всё равно не убежишь. Но как же это было соблазнительно — бросить всех и уехать, начать с самого начала, с чистой строки, с первого января…

— С Новым годом! — сказал Путин.

— С Новым годом! — закричали девочки и наперегонки бросились к ёлке. Евгения нашла шоколадку от старшей Стениной и сертификат в книжный магазин от Веры (дома девочку ждали куда более впечатляющие дары от матери и Ереваныча). Бабушка получила рисунок с Дедом Морозом и тапочки, фасон которых в деталях обсуждался с Верой не одну неделю. Лара обнаружила листок с планом, который привел её к коробке с компьютером, а в перспективе — к полной деградации. Веру ждали конверт с деньгами от мамы, бисерная фенечка от Евгении и картинка будто бы от Лары — но на самом деле тоже от Евгении, почему-то изобразившей акулу. Эта акула широко раскрыла пасть, и на зубах её красовались буквы — «С Новым годом!» Отличное получилось поздравление.