Райское яблоко - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 45

– Как тебе там?

– Мне? – не удивившись, переспросил отец. – Мне хорошо.

Он повернулся и тихо пошел обратно в тот же полутемный коридор, обеими руками поправляя растрепанные волосы. И снова Алеше показалось, что не было никакой смерти, и отец просто идет снова спать, но тут же он вспомнил, что нет, нет, не спать – уходит туда, где он есть, возвращается, и это не страшно ему и не жалко ни сына, ни дома, ни волн вдалеке.

В десять часов утра началась панихида в театре. Гроб установили на положенном ему возвышении, собравшиеся густо, как пчелы, окружили его своими монотонными голосами, и товарищи отца по работе тихо, с этими печально-почтительными лицами, на каждом из которых сквозь печаль проступало невольное удовлетворение, что это хоронят не их, а другого, сменяли друг друга в почетном карауле. Потом начались речи, и монотонное гудение притихло. Мать стояла вплотную к отцовскому гробу и гладила его по лицу. Странным было то, что она по-прежнему не плакала и гладила его по лицу с какой-то даже настойчивостью, словно от ее прикосновений что-то зависело. Бабушка была тут же, слева, и Саша держал ее под руку. Бабушка плакала и вытирала глаза перчаткой, но, бегло взглянув на нее, Алеша увидел, что смерть отца уже не приносит ей той боли, которую она чувствовала до тех пор, пока рядом не появился Саша и не взял ее под руку. Несмотря на то, что он понимал, что от него ждут, чтобы он тоже занял свое место рядом с матерью и бабушкой, он не мог заставить себя сделать этого. Катя, которой он не позвонил ни разу за эти три дня, пока готовились похороны, каким-то образом узнала о случившемся и теперь стояла рядом с ним, не притрагиваясь к нему, и он чувствовал ее глаза, как чувствуют иногда тепло чужого дыхания.

– Алеша, пойди, погляди на него, – сказал ему кто-то. – Какой был актер! От Бога актер был, Алешка!

Алеша удивился, потому что это хоронили его отца, а то, кем он был – актером или плотником, – не имело никакого значения. Он поднялся по ступенькам на возвышение, посмотрел на того, кого все называли сейчас просто по имени и к кому обращались на «ты», как будто бы смерть разрешила им это. У спокойно лежащего в узком гробу человека не было ни малейшего сходства с отцом, потому что выражение его застывшего лица было таким, каким оно никогда не было у отца, – величавым и сосредоточенным. На этом лице не было ни морщин, ни складок, ни отеков, не было этих ужасных, похожих на комья земли, подглазий, но была какая-то странная обновленность, словно бы смерть стремилась приравнять освободившуюся от болезней и слабостей человеческую плоть к всему остальному в природе: деревьям зимою, растеньям под снегом и даже цветам, пусть сорванным, но еще свежим.

Алеша простоял рядом с матерью не больше одной минуты, и вдруг голова у него закружилась так сильно, что он почти сбежал обратно вниз и, не глядя ни на кого, вышел в фойе. Катя догнала его у самой двери, схватила за руку, потом крепко обняла и почти повисла на нем, целуя и громко всхлипывая. В фойе были только две старые смотрительницы, которые, скучая от того, что им приходится находиться здесь, а не присутствовать при таком ярком событии, как панихида по усопшему, хорошо знакомому им человеку, с готовностью переглянулись.

– Алешенька, – бормотала между тем Катя, приподнимаясь на цыпочки, чтобы еще крепче обнять его. – Ты лучше не сдерживайся! Что ты – как каменный, Алешенька, милый!

Все его лицо было мокрым от ее слез, и тут одна из смотрительниц со старыми, вишневыми от лопнувших сосудов щеками не выдержала, сорвалась со своего обтянутого чехлом стула и, подскочив к ним, погрозила Кате узловатым пальцем.

– Бесстыжая, ишь ты! – зашипела смотрительница. – Повесилась, ишь ты, на парне, поганка! Нашла себе время, шпана, вертихвостка! Вот выведу щас, так узнаешь, бесстыдница!

Но Катя, с глазами под цвет незабудок, вдруг вся побелела.

– Что-о? – рявкнула Катя, и ноздри раздула. – Да я тебя, сволочь, саму… Пошла вон!

Старуха осела, как старая птица, которую ветром прибило к земле, и тут появилась Марина. Она была запыхавшаяся и румяная от этого. Волосы гладко причесаны. Алеша узнал красные кожаные перчатки, которыми она прижимала к себе большой, завернутый в целлофан букет.

Она растерялась: Алеша стоял посреди фойе под большим портретом народного артиста Ливанова с одной стороны и народной артистки Книппер-Чеховой с другой, на нем висела заплаканная, разгневанная молоденькая девица, которая последними словами отчитывала смотрительницу, беспомощно разевающую рот и не успевающую вставить ни слова.

– Тебя посадили здесь? Вот и сиди! – шипя, как змея, говорила девица. – Ты что за судья, недомерок несчастный! Тебя кто поставил за нами следить?

– Да я щас милицую! Щас позвоню! Я все по инструкции… Ишь ты, какая! – бормотала смотрительница, сдавая свои позиции.

Алеша не сделал ни шагу навстречу: у него было отсутствующее лицо со стершимися, словно на старой фреске, чертами.

– Я утром узнала, – сказала Марина. – Поэтому так опоздала…

– Неважно, – ответил Алеша.

Незнакомая молоденькая девица перестала ругаться со смотрительницей, которая, жуя губами от неловкости, вернулась на свой стул.

– Вы на панихиду? – спросила девица.

– Да, я… Да, на панихиду… – сказала Марина.

– Идите быстрее, сейчас все закончат! – И снова приникла к Алеше всем телом.

Не успел траурный автобус доехать до Троекуровского кладбища, как сразу пошел мокрый снег. Крупный, сильный, как это бывает весной напоследок. Слегка перламутровая от мартовского серого света и засыпавшего ее снега аллея была совершенно пустой. Лежала, ждала, что по ней повезут каталку с отцом, и за ней, за каталкой, потянутся все эти люди. Алеша заметил, что на кладбище Марины не было, и удивился своему равнодушию. Она стала еще красивее, чем была два месяца назад, когда выскочила за ним на улицу в наброшенном на плечи черном платке, но тогда это была она, то есть Марина, к которой его тянуло как магнитом, а сейчас, в театре, оказалась другая, едва знакомая женщина в тех же красных кожаных перчатках, которые были на Марине в самый первый вечер, когда они вышли из травмпункта и она принялась ловить такси, чтобы доставить его домой.

Сейчас, после смерти отца, все стало другим. Как будто эпоха закончилась.

В первые дни после похорон в их доме стояло оцепенение. Мама и бабушка разговаривали мало, и обе почти не обращали внимания на Алешу. Мама была раздавлена не только тем, что потеряла мужа, она была физически, как попавшее под колеса грузовика животное, раздавлена прямо там, на кладбище, еще до того, как засыпали могилу, потому что Настасья, одна из народных актрис, совсем уже старая, в траурной шляпе, сказавшая только что пьяную речь и перекрестившая гроб, подошла, притиснула Анну руками к себе и тут же, кивнув подбородком на женщину, стоящую чуть в стороне ото всех, сказала ей на ухо шепотом: