Райское яблоко - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 43

Ну, как возразить подлецу и безумцу? Теперь, значит, что же? Им, милым и кротким, которые вяжут чулки у окошка, растят себе внуков и варят варенье, – им что, отправляться пора восвояси? А может, собрать всех да сбросить с утеса? Небось не амебы, на берег не выплывут!

На самом же деле все было вот так:

И заповедовал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть. А от дерева познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь. И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному, сотворим ему помощника, соответственного ему. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым, но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навел Господь Бог на человека крепкий сон, и, когда он уснул, взял одно из ребер его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей, она будет называться женою, ибо взята от мужа. Поэтому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились.

И дальше написано просто и ясно:

Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?

И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть. Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть.

И сказал змей жене: нет, не умрете. Но знает Бог, что в день, когда вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло.

Вот здесь не дыши, дорогой мой читатель. Лукавит змей – да. Но не лжет. Жена ведь боится, что в ту же секунду, как только отведает плод вместе с мужем, так смерть и наступит. Ударит в них и поразит, будто молния. Но Бог говорил ведь совсем о другом. Он предупреждал, что отнимет бессмертие.

Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедовал тебе, сказав: «не ешь от него», проклята земля за тебя: со скорбию будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Терние и волчцы прорастит она тебе, и будешь питаться полевою травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься.

Вот это и есть наказание – смерть. А жить можно долго, хоть до изнуренья! Болеть, выздоравливать и размножаться, и делать покупки, и рыбу удить, но только нельзя забывать, что, наевшись, размножившись и излечив все болезни, ты должен вернуться обратно в ту землю, откуда был взят.

Итак, человек (скажем проще, Адам!), отведав запретного плода, был изгнан, стал смертен (хотя прожил долго, и это указано: сто тридцать лет!), но Еву познал, и она зачала.

И начался грешный наш род человеческий.

Откуда при этом тревожном начале возьмется вдруг счастье на свете? Берется. И длится, и длится, и длится, и длится. Загадочно, и вопреки, и бесстрашно.

Смотрите, как это случилось с Алешей. На каждое свидание Катя приносила ему яблоко. Он ел его и улыбался глазами, совсем как отец. Зима была в самом разгаре, снег сыпал и сыпал. И было морозно, но холодно не было. Морозно, свежо, хорошо, вот и все. После уроков он даже не заходил домой, хотя учился в Хлыновском тупике и до дому была ровно одна минута ходьбы, но дома могли задержать разговором, обедом, скандалом – да мало ли чем, – а сразу же ехал к ней на Якиманку и ждал ее там во дворе. Она выходила, вернее сказать, выбегала, и цвет ее глаз поражал все сильнее. Алеша не мог к ним привыкнуть. Нельзя было поцеловать ее сразу – морозный сияющий воздух был полон чужими зрачками, как сад мошкарой. Он брал ее сумку. Они уходили. И рай уносили с собой. И все занесенные снегом – то в блеске веселого солнца, а то в синеве уютных и ранних, стыдящихся сумерек – знакомые каждому скверы, дворы тогда становились их садом Эдемским, и птицы московские криком своим, и гвалтом голодным, и быстрым полетом, сверкая на фоне сплошной белизны, их не беспокоили, точно как те, счастливые, сытые птицы в Эдеме отнюдь не тревожили Еву с Адамом.

Им было не просто хорошо вместе, им было так хорошо, что все время хотелось выплеснуть наружу избыток своего счастья, и потому они вели себя подобно детям или молодым животным, выпущенным на волю из душных житейских загонов и клеток. Они, например, смахивали снег с детских качелей, и эти качели со скрипом и скрежетом взмывали наверх и опять опускались, постанывая и кряхтя в удивленьи, они залезали по пояс в сугробы, пытаясь достать голубую сосульку, причудливо свесившуюся с карниза, они разбегались, заметив дорожку из синего плотного льда на асфальте, и, крепко обнявшись, катились по ней. Бывало, что падали. И хохотали. И были подъезды с их мокрым теплом и стенами цвета болотной лягушки, где рай становился немыслимо ярок, терял ледяную свою белизну и переливался, как переливались какие-нибудь водопады в Эдеме, играя то бликами, то золотыми и синими вспышками мощного света.

Они целовали друг друга.

И так проходили часы, протекали холодные, сонные зимние месяцы, и все остальные уставшие люди в уставшей от снега и мрака Москве не знали и знать не могли, что в столице, где вечно случались события, драки, и свадьбы, и выборы в Думу, спектакли, разводы, обманы, рожденья, где грубо гудели машины, мяукали кошки, курлыкали голуби, спали в колясках невинные дети, а в винных ларьках вовсю торговали какою-то дрянью, и нежно-капризных цветов навезли такое количество, что даже ночью любой мог купить себе алые розы, – никто, повторяю, не подозревал о существовании этого рая.

Теперь Алеша не просто засыпал, он проваливался в блаженное воспоминание о прожитом дне, которое постепенно истончалось, как истончается печной дым или розоватое облако, и в конце концов, несмотря на усилия не расставаться с этим воспоминанием, его размывало под веками.

Посреди ночи ему показалось, что кто-то лезет в форточку, но это не испугало, а скорее насмешило, потому что ночь была морозная, они спали с закрытыми форточками – кому же могла прийти в голову эта дурацкая мысль? Потом над ним вспыхнуло слово «нет-нет» и тоже его рассмешило – «нет-нет» бормотала и Катя, когда он, уже задыхаясь, ослепнув, пытался погладить ей грудь через платье.

– Алеша! Алеша-а-а! Да где же ты, Господи!

Мать кричала из большой комнаты, но голос ее как-то странно дробился, как будто он был из стекла.

– Алеша-а-а! Скорей! Папе плохо!

Он вскочил и побежал. Отец сидел в кресле в одних трусах, на плечо было накинуто одеяло, которое сползало, и мать поправляла его. Форточка была открыта настежь, в комнату врывался морозный воздух с желтоватой примесью уличного фонаря. Лицо у отца было белым, большим и дрожащим, с черными набухшими подглазьями, похожими на комья свежей земли. Он увидел Алешу и сделал какое-то слабое и робкое, как показалось Алеше, движение пальцами левой руки, как будто его отсылая обратно.