Ты мой ненаглядный! - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Муравьева cтр.№ 29

Бабуля вздыхала. И Лялька вздыхала. И я вслед за ними. И снег заметал следы торопливых прохожих, стараясь, чтобы ничего не осталось на этой сияющей, чистой, идущей к нам с неба сплошной белизны.

Не хотелось бы мне останавливаться на грустном. Оно всех само на себе остановит, когда придет время. А время придет. Но Гриша – сгорел. Это факт. Наверное, не снился бы мне этот дом, не будь в его теплом нутре – в этих «сдобах», которые часто пекла тетя Катя, в его этом синем, крутом кипятке, в котором часами варил свои ноги свободолюбивый супруг Александер, в руках моей бабушки, быстрых и легких, – не будь в этом теплом его, млечном, детском нутре одной вспышки бенгальского пламени, в котором сгорела нелепая жизнь. Гусарская жизнь на советский манер.

Мне кажется, Гриша жил в том самом доме, где Алка Воронина, но он постоянно крутился у нас, в семье этих Карповых, столь музыкальных. Бабуля моя говорила: «красавец». И он был красавец. Высокий, кудрявый, с глазами, такими блестящими, светлыми, что до сих пор помню: блестели, как звезды. Но, кроме своей красоты, он был добр. Вернувшись из армии, Гриша запил. Несчастье какое-то с этим питьем! Ну, Карпов пусть пьет, пусть и Алкина мама, но Гриша с кудрявой его головой, с приветливой, ясной, счастливой улыбкой, и с тем, как он сам подбирал по дворам убогих котят и кормил их из соски! Потом по квартирам ходил: «Не возьмете? Хороший котяра. Мышей ловить будет». И многие брали: умел уговаривать.

И вот он запил. Стал худым и тоскливым, запали глаза. Он сначала их прятал, пытался шутить:

– Да я так только, с другом.

Потом и шутить перестал. Идет по двору, на ногах еле держится, и снег на кудрях. Обопрется о дерево. Стоит и плюет, и бормочет невнятно. Бабуля моя его увещевала:

– Ты, Гриша, красавец! Ты умница, Гриша. Профессия ведь на руках, ты механик! Женись! Тебе, Гриша, квартиру дадут.

И вдруг он нам всем сообщил:

– Я женюсь.

Пришел в гости к Карповым с этой невестой. Живот у нее был большим, выдавался, а «мордочка», – как объяснила бабуля, – «вполне ничего, на артистку похожа».

За месяц до свадьбы он вновь стал веселым, пить, правда, не бросил, но все обещал:

– Родится пацан, – сразу брошу. Нельзя. К отцу уважение нужно иметь.

Не знаю я, где они свадьбу играли. Наверное, в доме невесты. В чужом, и высоком, и каменном доме. (Сыграли бы в нашем, простом, деревянном, и был бы он жив, и сейчас еще жил бы.)

Весна была, пух по бульварам летал, как будто веселые ангелы в небе возились, смеясь, и щипали друг друга за пышные крылья. Открыли все окна. Жених, уже пьяный, сел на подоконник. Спиной к небесам. И вдруг улетел. Перегнулись и видят: лежит на асфальте, а волосы – красные.

У нас говорили, что Гриша «сгорел». Я не понимала: ведь он же разбился? Теперь понимаю: конечно, сгорел.

На этом и останавлюсь. Лягу спать. Приснись мне, мой дом. Я жива. И ты тоже.

Был хороший провинциальный город, зеленая и мирная австрийская провинция. Явились румыны в своих этих шапках, усатые, смуглые, без церемоний. Сказали, что это – их город. Ну, пусть. Как жили, так жили. Румыны, австрийцы… А куры на рынке – все те же, петрушка – все та же.

Еврейские мальчики учились в австрийской гимназии – как она была австрийской, так и осталась, – читали Гомера, зубрили Горация. Кричали друг другу на чистой латыни: «Veni! Vidi! Vici!» А после дрались беззаботно. Ходили к молочнице, маленькой, доброй и сморщенной, вроде подгнившего яблока. Молочницу звали фрау Гавричек. Когда бы она дожила до сегодня, ей было бы… сколько? О, много. Не меньше, чем сто пятьдесят. А жаль, что она померла. Когда помирают такие вот тихие, смирные люди, особенно грустно: добра в жизни меньше.

У фрау Гавричек был подвал, заставленный банками с молоком. Молоко сворачивалось, потом становилось сметаной и творогом. Мальчики в серых гетрах и тяжелых башмаках играли на поле в футбол. Зеленое поле пропахло их по́том. Фрау Гавричек приставляла ладонь к глазам и звонко кричала:

– Попить не хотите?

Мальчики вытирали пот под волнистыми волосами; хрипя и откашливаясь, бросались в студеный подвал.

– Ах, мейн Готт! – восклицала фрау Гавричек. – Вы все мне побьете! Мейн Готт!

В подвале доставала белые кружки, доверху наполняла их свежим кефиром. Переступая своими тяжелыми башмаками, мальчики пили солидно, большими глотками. Потом убегали обратно на поле.

Адела слушала рассказы об умершей к тому времени фрау Гавричек в таком же подвале. Рукой прикрывала звезду на нестираной кофте. Звезда была желтой, а грудь – сильной, жадной, большой, выразительной лепки. И все было сильным, особенно взгляд – чернее парны́х вечеров Буковины, когда ни звезды, ни луны, только шум: не то это ветки шумят по дубравам, не то на горах, скрытых мраком, резвятся кудрявые ангелы – мертвые детки. В подвале Аделу и мать вместе с отчимом спрятала молдавская семья. Еще одни добрые люди. Адела однажды припала губами к руке молдаванина. Рука была черной, в больших заусенцах. Старик-молдаванин немного смутился.

– Зачем вы нас прячете? Вас же убьют! – сказала Адела.

– Успеешь еще умереть. Молодая, – сказал молдаванин.

В подвале прожили три года. За это время ненависть к тем, из-за которых она три года не видела солнца, стала такой горячей, что Аделе никогда не бывало холодно. Чем больше ты их ненавидишь, тем жарче. С таким вот нутром вышла из подземелья. Красавица – вся, только росту большого. И ноги большие, и руки. А кудри! Из этих кудрей свить петлю да набросить на шею коня – конь повалится сразу.

Войны уже не было. Немцев прогнали, румынов прогнали. Осталась родная советская власть. Однако базар был все тем же, петрушка все та же. Кур резали так, как Марат с Робеспьером своих неугодных французских сограждан: головку на плаху – и нету головки. Бежит по базару багровая птица, из шеи фонтанчик. Куда ты, наседка? Тебя больше нету!

Адела же пела, училась вокалу. Прекрасный был голос, густой и богатый. Вокруг говорили: «Дай Бог ей здоровья! Наверное, станет московской певицей!»

В Москву Адела поехала поступать в консерваторию. В Москве тогда жил ее брат. Когда-то он очень несчастно женился, страдал, но весной того года судьба пожалела его: встретил девушку. Теперь нужно было бы снова жениться, но как, если нету развода?

Иногда кажется, что многие люди появляются на свете случайно. Вот, скажем, война, и какой-нибудь Фридрих спит с русой какой-нибудь девушкой Нюрой. А может, не Фридрих с ней спит. И не с Нюрой. Но звезды на небе вдруг вздрогнут: случилось! Сменяются три быстрых времени года: простреленный Фридрих гниет в чистом поле, а Нюра пугливо качает младенца. Случайность? Да как посмотреть… Вот и здесь похожая история. Старший брат Аделы случайно оказался в Москве. Он оказался в Москве, а в это же самое время его одноклассников, голых, костлявых, сгоняли в просторные камеры «мыться». Не всех. Потому что другие кричали: «За Родину-у-у-! У-у! За Сталина-а-а! А-а!» Одни докричали, другие сгорели. Но так всё на свете: один прогорает, другой проедает, а после – все вместе, и кости смешались. Чернеет земля, орошенная ливнем.