Только для голоса - читать онлайн книгу. Автор: Сюзанна Тамаро cтр.№ 34

Я говорю о коммунизме, но могла бы назвать и что угодно другое: на моих глазах столько всего свершалось, и от всего бесчисленного множества не осталось ничего. Понимаешь теперь, почему мне кажется, будто время ускорило свой бег? В эпоху неолита что могло произойти за одну человеческую жизнь? Сезон дождей, сезон снегопада, солнечный сезон, нашествие саранчи, несколько стычек с малосимпатичными соседями, может быть, падение небольшого метеорита, оставившего после себя пылающий кратер. Кроме собственного поля, кроме реки, не было больше ничего. Поскольку человек не имел представления о размерах земного шара, время волей-неволей текло медленно.

«Дай бог тебе жить в интересное время» — кажется, такое пожелание есть у китайцев. Доброе пожелание? Не думаю, мне оно кажется не столько пожеланием добра, сколько проклятьем. Интересное время — самое неспокойное время, когда происходит множество событий. Я жила в очень интересное время, но то, в каком будешь жить ты, наверное, окажется еще интереснее. Хотя это и чисто астрономическая условность, смена тысячелетия, похоже, действительно принесет с собой великое разрушение.

Первого января двухтысячного года птицы проснутся на деревьях в тот же час, что и 31 декабря 1999-го, щебетать они будут точно так же, а закончив пение, как и накануне, отправятся на поиски пищи. У людей, однако, все будет по-другому. Может быть — если предсказанная кара не свершится, — может быть, они и примутся по доброй воле строить лучший мир. Так будет? Возможно, да, а может, и нет.

Сигналы, которые мне до сих пор удавалось увидеть, очень различны, и все противоречат друг другу. Иной раз мне кажется, будто человек — это всего лишь огромная обезьяна в плену своих инстинктов и умеющая, к сожалению, управлять мудреными и опасными машинами; а иной раз, напротив, складывается впечатление, будто худшее уже позади и начинает проглядывать лучшая сторона человеческого духа. Какая из гипотез верна? Кто знает, может, ни та ни другая, а на самом деле в первую ночь двухтысячного года Небо, дабы покарать человека за его глупость, за неразумное использование своих способностей, обрушит на землю чудовищный дождь из огня и лавы.

В двухтысячном году тебе исполнится всего двадцать четыре года, и ты увидишь все это. Меня уже не будет, и я унесу с собой в могилу свое неудовлетворенное любопытство. Будешь ли ты готова встретить новые времена?

Спустись сейчас с неба какая-нибудь фея и предложи высказать три желания, знаешь, о чем бы я ее попросила? Попросила бы превратить меня в соню, в клеста, в домашнего паука, во что-нибудь такое, что незаметно живет рядом с тобой. Не знаю, как сложится твое будущее, не в силах представить его себе, а так как я очень люблю тебя, то невероятно страдаю из-за этой неизвестности.

В тех редких случаях, когда мы говорили с тобой о будущем, ты не находила в нем ничего светлого: с категоричностью, присущей молодости, уверяла, будто несчастья, преследующие тебя сейчас, всегда будут гнаться за тобой. Я же совершенно уверена в обратном. Почему, спросишь ты, откуда у меня такая сумасшедшая убежденность? Все дело в Бэке, мое сокровище, все дело всегда было в нем и только в нем. Потому что, выбирая его в питомнике, ты полагала, будто выбираешь просто собаку среди собак. Однако на самом деле в те три дня ты одержала над собой одну из самых главных и самых решительных побед: между внешней привлекательностью и голосом сердца ты без всякого сомнения, без малейшего колебания выбрала голос сердца.

Я в таком же возрасте, оказавшись на твоем месте, выбрала бы самую аристократическую и роскошную породу — собаку для прогулок, чтобы все завидовали мне. Моя неуверенность, та среда, в которой я росла, уже тогда сделали меня зависимой от тирании внешней привлекательности.

Вчера после долгого обследования чердака я принесла вниз только ясли и форму для пирога, уцелевшую после пожара. Ясли — это понятно, скажешь ты, все-таки близится Рождество, ну а форма для пирога зачем? Форма эта принадлежала еще моей бабушке, то есть твоей прапрабабушке, единственная вещь, оставшаяся от женской линии в нашей семье. Из-за долгого пребывания на чердаке она сильно поржавела, я отнесла ее прямо на кухню, положила в раковину и здоровой рукой постаралась отчистить жесткой мочалкой.

Представляешь, сколько раз эта форма побывала в печи, сколько различных и все более современных духовок она видела, сколько разных и в то же время похожих рук заполняло ее тестом. Я принесла ее вниз, чтобы она пожила еще немного и чтобы ты тоже пользовалась ею и, пожалуй, оставила бы своим дочерям, тогда история этой скромной вещи будет как бы обобщать и напоминать историю наших поколений.

Увидев форму на дне чемодана, я вспомнила, когда мы с тобой последний раз что-то делали вместе. Когда же это было? Год назад, а может быть, немногим больше года. Вскоре после обеда ты без стука вошла ко мне в комнату, я лежала на постели, сложив руки на груди, и ты, посмотрев на меня, страшно разрыдалась. Твой плач разбудил меня. «Что случилось? — спросила я, садясь в кровати. — Что случилось?» — «А то, что ты скоро умрешь, бабушка», — ответила ты, рыдая еще громче. «О господи, все же, будем надеяться, не так скоро, — рассмеялась я и добавила: — Знаешь что? Давай научу тебя делать то, что умею я, а ты нет. И когда меня не станет, ты сделаешь это и вспомнишь обо мне». Я поднялась, и ты бросилась мне на шею. «Тогда, — проговорила я, стараясь унять волнение, — скажи, чему тебя научить?» Вытирая слезы, ты подумала немного и сказала: «Научи печь пирог».

И мы сразу пошли на кухню и начали долгое сражение. Прежде всего ты ни за что не хотела надевать передник. «Надену передник, — возражала ты, — значит, потом должна буду накрутить бигуди и влезть в домашние туфли. Какой ужас!» А когда нужно было сбивать белки, ты жаловалась, что устала рука, сердилась на масло, которое не хотело смешиваться с желтками, и на форму, потому что она недостаточно теплая. Облизывая пестик, которым толкла шоколад, я испачкала себе нос. Увидев это, ты рассмеялась: «В твои-то годы? И не стыдно? Нос коричневый, как у собаки!»

Чтобы испечь простой пирог, мы потратили полдня, устроив на кухне жуткий беспорядок. Неожиданно нам стало так хорошо, легко и весело друг с другом — нас сблизило общее дело. И только когда пирог попал наконец в духовку и начал постепенно румянится за стеклом, ты вдруг вспомнила, почему мы взялись его делать, и вновь расплакалась.

Мы сидели возле духовки, и я пыталась утешить тебя. «Не плачь, — говорила я, — конечно, я умру раньше тебя, но, когда меня не станет, я все равно буду здесь, потому что буду продолжать жить в твоей памяти: с добрыми чувствами посмотришь ты на деревья, на сад и вспомнишь все счастливые минуты, которые мы провели вместе. То же самое произойдет, когда опустишься в мое кресло, когда испечешь пирог, как я научила тебя сегодня, и представишь меня с коричневым носом».

Сегодня утром, позавтракав, я прошла в гостиную и начала устанавливать ясли на обычном месте, возле камина. Прежде всего я разложила зеленую бумагу, потом разбросала сухой мох, расставила пальмы, укрепила хижину, а в нее поместила святого Иосифа и Мадонну, вола и ягненка и расставила вокруг группы пастухов, женщин с гусями, музыкантов, свиней, рыбаков, кур и петухов, овец и коз. Надо всей этой панорамой я прикрепила липкой лентой синее небо, звезду-комету спрятала в правый карман своего халата, а волхвов — в левый, потом прошла в другой конец комнаты и повесила звезду над комодом; внизу, немного поодаль, поместила в один ряд волхвов-царей и верблюдов.