Если б мы не любили так нежно - читать онлайн книгу. Автор: Овидий Горчаков cтр.№ 38

В руках Галловей вечно мусолил строительные чертежи, из карманов у него торчали всевозможные инструменты. Всегда был испачкан известью и краской. По-русски говорил отвратно. Но русские мастера и строители души в нем не чаяли, ценили за талант и крепкие знания, ласково называли меж собой «Головей-головушко».

Крис Галловей надолго стал единственным настоящим другом Джорджа Лермонта в Москве. С каждым годом крепла их дружба. Многим был обязан Лермонт этому недюжинному человеку. Он-то и представил Кремль молодому рейтару в кожаной кирасе и обшитых кожей рейтузах с лампасами и устрашительным шотландским клеймором на левом боку, который он поддерживал, чтобы тяжелый двуручный меч не бряцал о камни ступеней.

Галловей начал с Успенского собора — жемчужины Кремля, самого современного славного из девяти его храмов. Его построил итальянский архитектор Аристотель Фиораванти в 1475–1479 годах, причем каждый шаг его проверялся великим князем Иваном III и неусыпными стражами православной церкви. Болонец Фиораванти и сам явно стремился, двигая вперед зодчество Московии, всемерно использовать чисто русский колорит, владимиро-суздальские и прочие местные традиции. Это же стремление двигало и Кристофером Галловеем, и он яро восставал против слепого подражания итальянским образцам. Служители церкви требовали, чтобы Успенский собор в Кремле во всем был похож на Успенский собор во Владимире, но когда над Москвой-рекой поднялся могучий красавец богатырь о пяти златых шеломах, летописец отметил: «Та церковь чюдна велми величеством и высотою, и светлостью, и звонкостью, и пространством, такова же прежде того не бывала на Руси…». Под высочайшим столпом Руси Иваном Великим горели на солнце пять куполов Успенского собора, на долгие века облитые особой, «огневой» позолотой, светилось каменное кружево, празднично пестрела цветная роспись порталов.

Внутри храма прохладно пахло ладаном и воском, таинственно мерцали иконы.

Что-то немыслимо древнее, допотопное и языческое виделось Лермонту в святом образе Владимирской Богоматери, в иконостасе руки Дионисия, в старинном, как сам Кремль, изображении тезки Джорджа Георгия Победоносца, в завораживающе-пронзительном «Яром оке» — иконе Христа Спасителя.

— Русские, — сказал неизвестно кому Галловей, — поклоняются ветхозаветному Богу ревнителю и предпочитают Царей с темпераментом Ивана Грозного. «Ярое око!». Помнишь у пророка Наума: «Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен в гневе: мстит Господь врагам своим, и не пощадит противников своих…»: А у Софонии: «Все истреблю с лица земли, — говорит Господь; истреблю людей и скот, истреблю птиц небесных и рыб морских, и соблазны вместе с нечестивыми; истреблю людей с лица земли, говорит Господь». «Живу я, говорит Господь Бог: рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости буду господствовать над вами… И узнаете, что Я — Господь Бог…». Вот такие, верно, библейские изречения были по нраву Царю Ивану!

Создатели этих шедевров, говорил Галловей, словно и не подозревали о перспективе, светотени, объемном изображении, а добивались удивительно многого.

«Спас ярое око»… Вот такие бешеные белые глаза были у Шеина, когда он глядел на пленных шкотов под Белой. Но потом, славу Богу, глаза его просветлели, подобрели, когда он увидел их раны, их разнесчастные лица и понял, что они разбиты и побеждены.

Благовещенский собор с белокаменной резьбой, дивной узорочью, роскошным убранством, неожиданными итальянскими мотивами приводил Галловея в исступленный восторг.

Шаги будили гулкое эхо под скалистыми сводами.

— Бывал я в Италии, — со вздохом молвил Галловей. — Там, верно, великий Джиотто ближе всех к русским мастерам. Видишь хоры у западной стены? — показал Галловей. — Это место царской семьи. А вот резной трон Ивана Грозного…

Архангельский собор, шестистолпный и пятиглавый, словно родной брат Успенского, но отнюдь не близнец. Ордерные пилястры, коринфские капители, «раковины» с берега Адриатики…

В обжорном ряду на базаре кишмя кишела пестрая, шумная толпа. Так заманчиво пахло горячими пирожками, калачами, байками, медовыми пряниками с сусальным золотом, кренделями, что шкоты купили себе по копеечному пышному калачу.

Вдвоем с Галловеем Лермонт осмотрел сказочно прекрасный собор Покрова, что на рву у Кремля, прозванный народом Василием Блаженным в честь погребенного под его стенами знаменитого на Москве юродивого. Этот гимн победы в камне был воздвигнут двумя русскими зодчими, Бармой и Постником, по велению Ивана Васильевича на главной площади государства, у первого въезда в Кремль.

При виде Василия Блаженного, его бесчисленных луковиц и маковок и едва ли не семидесяти приделов у всех иностранцев глаза разбегались, но Крис Галловей был строгим, быть может, чересчур беспощадным судьей:

— Храм — город, небесный Сион — так москвиты называют эти грезы в камне. Русские наполовину азиаты. Взяв Казань, они широко распахнули ворота в Азию, и вот фантастическая мечта о ней. Нет, я не в восторге от этого горячечного сна. Главный шатер мне напоминает хрустальную граненую пробку старинного хрустального графина. А кругом — хаос во хмелю! Пьяное воспоминание о соборе святого Марка в Венеции.

Лермонт не мог согласиться с зодчим, хотя высоко ценил его мнение. Конечно, Галловею никогда не приснится такой сон. Такое могло прийти в голову только русскому человеку! И это прекрасно, что шкот Галловей, итальянские архитекторы, русские зодчие видят мир на свой лад… Иначе это был бы не самый лучший, а самый скучный из миров!

Лермонт увидел Василия Блаженного в его исконном виде — красный кирпич с белыми украшениями. Лермонтовы же увидели его в радужной раскраске XVIII века.

Шкоты обошли весь неровный треугольник Кремля. Двумя его сторонами были Москва-река и Неглинка, основанием — ров с водой.

— Стены в полторы мили длиной, — пояснял Галловей таким горделивым тоном, будто сам их построил. — Шестнадцать вратных башен. Стены до восемнадцати ярдов высотой, толщина пятнадцать футов.

Джордж Лермонт смотрел во все глаза на огромный замок, на двурогие зубцы стен с бойницами. Быть может, ему придется защищать эти стены. Что ж, он выполнит свой долг.

— Стены нашего Эдинбурга не столь высоки, — говорил Галловей, — их парапет слишком узок для пушек. Нет там и таких мощных башен. Словом, Эдинбург не может выдержать длительную осаду.

Самое замечательное Крис Галловей оставил напоследок.

— А теперь, — сказал он драматическим и многообещающим тоном, — мы поднимемся с тобой на самый, самый верх Руси!

Венец соборов на главной Кремлевской площади объединял чудо-богатырь Иван Великий, вставший на серединной точке столицы. Ему исполнилось тогда уже более ста лет. Колокольня, видная за много миль от Москвы, служила и дозорной башней. В октябре 1552 года именно с нее увидели русское войско, возвращавшееся под началом Ивана Грозного с величайшей победой в Казани.

Галловей повел земляка на головокружительную вершину Ивана Великого, на самый верхний его ярус по витой, туго закрученной лестнице с еще не истертыми крутыми каменными ступенями. Галловей, бывший лет на пятнадцать старше юного Лермонта, тяжело дышал и потирал натруженные мускулы длинных ног. Наконец он подвел Джорджа к узкому не затянутому слюдой окну, обрамленному бархатистым зеленым мохом. У Джорджа перехватило дыхание: перед ним простиралась Москва, залитая июльским солнцем 1613 года после Рождества Христова!