Если б мы не любили так нежно - читать онлайн книгу. Автор: Овидий Горчаков cтр.№ 106

И Вельзевул остался бы вполне доволен. Принимая пушки, Лермонт испытал каждую на полигоне под Холмогорами, и все они оказались отличного качества. Даже знатоки из Пушкарского приказа не могли ни к чему придраться. Голландцы сполна получили от подьячего из Посольского приказа за доставку пушек, закупили почти задарма меха, навагу, семгу и прочие ценные товары и, вспугнув тюленей пушечным салютом, отбыли восвояси. За время стоянки в Двинской губе, плавая всюду на весельных лодках, они успели составить подробнейшие и точнейшие карты летнего и зимнего берегов. Это были всесветные мореходы, заткнувшие за пояс испанцев и соперничавшие на всех морях с англиянами.

Целых две недели с неимоверными трудностями и мучениями тащился Лермонт с тяжелыми крупповскими пушками по размытым дождями лесным дорогам, утыканным громадными валунами. В болотистых местах приходилось прокладывать гати. Лошади выбивались из сил, падали и испускали дух. Порой удавалось дотемна покрыть лишь два-три поприща. Все же Лермонт не потерял ни одной пушки.

Когда Филарет узнал о прибытии пушек в Москву, он перекрестился и сказал:

— Слава Богу! Теперь можно начинать войну!

Эти слова нисколько не обрадовали ротмистра. Наступал конец вечному покою.

В предвоенной тревоге, в нараставших заботах проходил для Лермонта месяц за месяцем.

И вдруг произошло нечто такое, что выбило из седла ротмистра и заставило его забыть о надвигавшейся большой войне.

Человек только тогда живет полной жизнью, когда находится и действует в самой ее гуще, участвует в главных событиях своего времени. Такой жизнью и жил Лермонт в Московии. Но был ли он счастлив? Едва ли. Большая война не радовала его.

Читая Геродота, он записал: «Пройдет сто, двести, триста лет, и потомки наши будут читать про нас и называть нас старинными и древними, а ведь мы на сто, двести, триста лет моложе их, и это они — старинные и древние. Древняя Греция была детством человечества, Рим — его отрочеством, мы — его юность, а наши потомки через триста лет будут его зрелостью».

Шеин велел передать Лермонту: «Труд его не забудется!»

За свои заслуги Лермонт вполне мог бы стать князем или графом, только эти звания, прежде лишь наследственные, впервые стали присуждаться Петром Великим.

Видно, прав был великий Кальвин, учивший, что натура человеческая низменна и подла, что большинству рода Адамова уготовано место в преисподней!

Сколько лет себе на удивление выходил он сухим из воды, отделавшись лишь двумя десятками не слишком тяжелых ранений, и вот он повержен, уничтожен, получил удар в спину! И от кого? От собственной жены, от кроткой, набожной Натальи. Какая чудовищная измена! Что за гнусное предательство!

В последнюю его осень в Москве преподнесла ему ненаглядная Наташа жестокий сюрприз. Не четвертого сына и не дочь, нет. Как будто ничто не изменилось в их отношениях, хотя и охладела былая страсть. И вдруг это письмо. Письмо, случайно увиденное им в ее ореховой шкатулке. Цидула не только не шибко грамотного кавалера, но и явного иноземца. Скорее всего немца, коих немало было в рейтарах.

«Моя милка сердца дарагая! Я магу тибе, свет мой, лада мая верна, божица, что сколка я луди видал, ты, душинка мая, самая дарагая, самая лубимая, и я твой лубитель…»

В голове вспыхнули, загорелись пламенные строки из «Песни песней», что читал он вместе с Наташей во время их медового месяца:

«…Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы огненные…»

И словно жгучий крещенский мороз опалил душу, оледенил сердце. На цидуле были выколоты булавкой два сердца, пронизанные стрелой.

Случилось это после нового, 1632, года, и целых три дня ходил он грозовой тучей. В самое сердце ужалила ревность, змея лютая. Лермонт страдал и терзался ревностью, как несчастный король Марк, обманутый муж Белокурой Изольды.

Вспомнилось ему, что писал о русских женщинах некий южник, один из первых знатоков Руси:

«Когда двое любят друг друга, мужчина, помимо других мелких подарков, посылает женщине езжалый кнут, дабы дать ей понять, что ее ждет в случае ослушания; и существует у них правило, что, понеже ни разу не бил муж жену за неделю, она полагает себя нелюбимой и страдает оттого… Когда же нелюбовь стала полной, муж подает на развод, и свобода та дана им изначально несомненно вкупе с их религией от греческой церкви и царскими законами…»

Он сел и написал:

«Ты забыла клятву, данную перед Господом. Дурное супружество противно воле Божией, пагубно для души и потомства и должно быть расторгнуто, понеже Вы нарушили седьмую заповедь; но сынов я Вам никогда не отдам…»

Написал и порвал. Эх, Шарон, Шарон!

Все пошло вкривь и вкось после того злосчастного письма. Он стал чаще задерживаться в полку, в конюшнях и в корчме с приятелями. Как гласит русская пословица, мужик год не пьет, два не пьет, а как бес прорвет, все пропьет. Он узнал, что медовуха или малиновая водка могут утолить сосущую пустоту сердца, что вовсе не дурна и черносмородиновая, особенно после малиновой.

Кабаков в Москве было больше, чем церквей, и находились они часто рядом. В добавление к древним яичным и медвяным питиям пришли брага, пиво, хмельной квас. Вино курили с XIV века. При дворе баловались и заграничными винами мальвазией, ренским, мозельским, бургундским. Святому князю Владимиру народ приписывал вещие слова: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти». Лесная Русь издревле пропахла медом. Все занимались бортничеством и бражничеством, разводили хмель, варили квасы медвяные, держали меды стоялые — вишневые, малиновые, можжевеловые безо всякой подделки и подмесу.

С X века поди медовая сладкая дань была первым видом обложения. Много меду утекло на Руси за шесть-семь веков. Когда в XVI веке, к несчастью ее народа, появилась водка — «горячее вино», хмельные пития приносили уже две трети дохода в пользу царской казны. На «брашной» пошлине стояло все царство-государство. Еще удельные князья догадались обложить данью корчмы, затем из жадности завели свои собственные корчмы, а вольные люто преследовали. Иоанн III ввел казенную монополию. В кружечных домах безмерно пили, пели, плясали, дико дрались. Корчмы стали притонами разврата. Иван Грозный, смолоду обладавший светлым умом, вернувшись с победой из славного казанского похода, видя неоглядный вред от хмельного пития, зная, что народ спивается, строжайше запретил продажу водки, первым введя «сухой закон». Пить водку он разрешил токмо царским людям — опричникам и построил для них, для кромешников, на Балчуге особый питейный дом — кабак. Открыли его первый опричник Малюта Скуратов и его помощник князь Богдан Бельский. Но последующие Цари, чтобы обогатить казну, повсюду ввели царевы кабаки, запретив черному люду гнать водку и варить домашние пития. И Русь опять стала спиваться, и пропали на святой Руси пропитые, унесенные реками вина народные веча, общины и братчины, а стал править на Руси кабак — царь худоумных пьяниц.