Идти дальше по тропе? Не идти? А если так, то что
предпринять? Чего уж точно нельзя делать ни в коем случае, так это возвращаться
в село.
Страшно… Она не боялась тайги, но сейчас не находила в себе
сил шагнуть в шелестящую тьму. Хотя есть разница, не бояться тайги днем – или
ночью!
Может быть, досидеть до света прямо вот здесь, прижавшись к
толстенному березовому стволу? Жаль, что не хватает храбрости пройти буквально
сто шагов: там начинается кедровник, по какой-то непонятной экологической
причуде не загубленный цивилизацией. Земля под кедрами сухая, усыпанная желтыми
иглами, хорошо прилечь на этой вековой подстилке… А здесь, под березой,
придется устраиваться прямо на тропе: Тина не может одолеть в себе страха перед
сырой, высокой, таинственно шуршащей травой.
С губ сорвался истерический смешок, и Тина, зажав рот рукой,
села прямо там, где стояла.
Страха перед травой! С ума она сходит, что ли? Или уже
сошла? Немудрено…
Какая-то нелепость лезла в голову. Думалось, скажем, о том,
что лешие не любят, когда поперек их тропы укладываются спать путники, и ночью
могут шугануть невежу, даже придушить в сердцах… А вот интересно: если бы с одной
стороны стоял разъяренный леший, а с другой – хладнокровный Виталий, кого бы
выбрала Тина?
Вдруг над головой словно бы затявкала собачонка. Волосы
встали дыбом, но тут же вспомнилось, что так иногда кричит сова. А вот и
тяжелый шум крыльев – улетела.
Ухо чутко улавливало каждый шорох. Вот хрустнула ветка, вот
вроде бы шуршат осторожные шаги…
Тина напряглась, каждую секунду готовая вскочить, бежать.
До боли всматривалась в темноту.
Какая-то тень у кромки леса! Человек? Почему он не движется?
Ну сколько он может там стоять!
Нет, нет, не человек – валежина. И никаких шагов, ничего,
кроме ветра высоко-высоко над головой.
Тина закрыла глаза – и сразу стало легче. Отступили от тропы
те пятеро – мертвые, померкли их бледные, будто пятна светляков, лица. И она
вдруг уснула… успела еще удивиться, что засыпает, – и радостно, с облегчением
рухнула в теплую, мягкую тьму.
* * *
Ее разбудило солнце. Проворный луч пробрался сквозь заросли,
коснулся век. Слева, где под берегом сонно дышал Амур, все было окутано
туманом, клочья его свисали с ветвей. А от тайги туман уже отполз, тропа тоже
очистилась.
Тина поднялась, горстью собрала с травы росу, сильно потерла
лицо, прогоняя остатки сонной одури. Никто ее не потревожил ночью – спасибо.
Теперь можно идти в Калинники.
С богом, что ли?
Пошла, нетвердо ставя затекшие ноги.
Солнечные лучи слабо проникали под крону деревьев.
Познабливало, но воздух был напоен духотой. А вскоре вообще станет жарко.
Кое-где на лианах она видела гроздья ягод. Но лимонник еще
зеленый, да и кишмиш тоже. Только рот свяжет. Хотя несколько вызревших, мягких
ягодок все-таки удалось выискать.
Тина сначала шла через вырубку с замшелыми пеньками, но вот
начался и кедровник. Оказывается, он не такой уж чистый, как чудилось издали: и
ели есть, и березы. Тропа круто спустилась в овраг, потом так же круто пошла
вверх. Здесь земля была сырая, скользкая. Кое-как выбралась, исколов ладони о
ствол молодой аралии, за который волей-неволей пришлось уцепиться, чтобы не
съехать на дно оврага.
Странно, неужели и раньше здесь был овраг, или Тина свернула
куда-то не туда?
Выкарабкавшись, она едва не скатилась по склону вновь:
что-то заметалось, громко зашуршало в высоких папоротниках. Тина замерла…
Внезапно возня стихла, и на большой плоский камень, чуть видный из травы, вылез
еж со змеей в зубах.
Тина передернулась, а еж, не обратив на нее никакого
внимания, вгрызся в змеиное тело. Через несколько минут от змеи остались лишь
голова и хвост, а еж потер узкую мордочку лапками, свернулся в клубок и
скатился с камня. Тут же на его «столе» появилась целая масса муравьев, которые
накинулись на объедки.
Вокруг лежало плато, густо изрезанное студеными
разноголосыми ключами. В горле сохло, Тина то и дело останавливалась напиться,
но никак не могла утолить жажду.
Тайга совсем проснулась. Над головой шуршала, стучала,
бегала, порхала многообразная таежная живность, к этим звукам Тина уже привыкла
и не тряслась от каждого шороха. И вдруг насторожилась. Почудилось или впрямь
под тем вон кедром что-то шумно упало? Может, сучок обломился?
И вдруг снова резко затрещало, а потом, прямо на глазах
Тины, с кедра обрушилась большая ветка.
Затаив дыхание, шагнула вперед – и сквозь кусты увидела
сгорбившуюся черную спину.
Медведь!
Ноги приросли к земле. Медведь с урчанием грыз что-то. После
мгновенного прилива отрезвляющей тошноты она разглядела: зверюга не человека
доедает, а гложет еще мягкие, зеленые шишки со сломанной ветки кедра. А с
дерева спускался медвежонок.
Да это медведица с медвежонком! Надо бежать!
Мысль мелькнула – и исчезла. Тина, словно
загипнотизированная, смотрела, как медвежонок вперевалку двинулся было к ветке,
но мамаша, оторвавшись от еды, дала ему такого шлепка увесистой когтистой
лапой, что детеныш перекувырнулся через голову. И, тотчас кинувшись к другому
кедру, принялся с необычайным проворством взбираться по стволу вверх.
Поднялся метров на пять и замер, опасливо поглядывая вниз.
Медведица, словно потеряв терпение, рявкнула, гневно стукнув лапами по земле.
Медвежонок взлетел к вершине, обхватил лапами одну ветку и
начал подгрызать ее.
Зеленые нарядные шишки заколыхались, застучали.
И вдруг медвежонок насторожился, завертел головой, проворно
спустился в развилку между ветвями и затаился там, издавая резкие, короткие
звуки.
«Заметил меня!»
Тина задрожала.
Медведица отшвырнула обгрызенную ветку, начала подниматься
на задние лапы.
Было что-то невыносимое в настороженной медлительности ее
движения, в этом повороте угрюмо склоненной маленькой головы. Тина вдруг
почувствовала, что не выдержит, если медведица взглянет на нее своими
маленькими, налитыми злой кровью глазками.
Резко повернулась – и с криком ринулась обратно по тропе.